ШЕИН. Несомненно.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Могло ли это письмо, распространенное среди населения, внести успокоение?

ШЕИН. Я нахожу, что письмо должно было внести успокоение, но думаю, что письмо не предназначалось для населения. Поэтому я не могу подходить к нему с этой точки зрения.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Я не спрашиваю, для какой цели оно предназначалось. Считаете ли вы, что оно, будучи распространенным, могло внести успокоение в умы населения?

ШЕИН. В широкие массы населения я его не пустил бы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. По каким причинам вы его не пустили бы?

ШЕИН. Обыкновенный обыватель, верующий, получил бы это письмо, и у него могла бы создаться принципиальная точка зрения на изъятие церковных ценностей.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Какая? Как бы он отнесся к изъятию?

ШЕИН. На этот вопрос как можно отвечать?! Я думаю, что я человек, имеющий свой взгляд. Как могу я представить себе, как другой отнесется? Я отказываюсь отвечать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Для вас, которому много приходилось бывать среди верующих, должно быть известно, как эта мысль об изъятии церковных ценностей, изложенная в письме митрополита, преломлялась в их сознании.

ШЕИН. Я у себя в храме письма не оглашал, и потому, как эта мысль преломлялась и что из этого произошло бы, ответить не могу. Я могу отвечать в области фактов, а не в области предположений.

Председатель задумался. Фактов явно не хватало, чтобы законнопустить пулю в лоб архимандриту. А ВЦИК требует обставить расстрелы по закону, по революционной справедливости. Вот и возись теперь. Что ж, может быть, нужный компромат притечет сам собой, при обсуждении второго письма митрополита в Петроградский губисполком, в котором неугомонный владыка настаивает на предоставлении Церкви права самостоятельной организации помощи голодающим.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Второе письмо митрополита. Где с ним ознакомились?

ШЕИН. Здесь.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. А до этого времени?

ШЕИН. Я его не знал.

Опять осечка. Председатель ревтрибунала чувствовал, что тонет, а этот контрреволюционный архимандрит не желает протянуть руку помощи — оговорить себя. Неужто придется помиловать? Но ведь за это по головке не погладят, лишат сытного комиссарского пайка и придется, как другим, голодать…

Выручил общественный обвинитель Крастин. Он, как стервятник, выжидал добычу и, почуяв ее, пикировал на обвиняемого. Сейчас он понял, что надо расспросить монаха о его взаимоотношениях с патриархом. Если у него были контакты с врагом № 1 Советской власти, то значит, он сам — враг № 2!

КРАСТИН. В каких вы отношениях с патриархом Тихоном?

ШЕИН. Теперь ни в каких, а состоял как духовное лицо.

КРАСТИН, Вы были в Петрограде в качестве представителя патриарха Тихона?

ШЕИН. Я был настоятелем церкви Троицкого подворья, но никаких представительств не знаю.

КРАСТИН. А подворье было подчинено митрополиту или патриарху?

ШЕИН. Здесь надо различать два вопроса. Подворье подчинено патриарху непосредственно, а поскольку в подворье находится приход, постольку я подчинен по приходским делам митрополиту.

КРАСТИН. Значит, вы посредственно или непосредственно были подчинены патриарху Тихону?

ШЕИН. И патриарху. Подворье составляет часть Троице-Сергиевой лавры, которую уподобляют Собору.

Крастин понял, что этот монах может окончательно сбить его с толку и выставить на посмешище за неосведомленность происходящего в церковной жизни. Необходимо немедленно произвести революционный выстрел— точный, громкий, наповал. Агенты докладывали, что Шеин зачитывал первое письмо митрополита Вениамина в своем приходе. А ведь в письме поставлены условия, без выполнения которых Церковь отказывается принимать участие в изъятии своих ценностей. А раз есть условия, значит, — это бунт, неподчинение декрету Советской власти.

КРАСТИН. Вы у себя в приходе не оглашали послание митрополита?

ШЕИН. В храме не оглашал.

КРАСТИН. А в приходе?

ШЕИН. Я прошу конкретизировать вопрос. Что такое приход? Я просто прочел, огласил, ознакомил с ним на заседании приходского совета.

В бой уже рвался другой общественный обвинитель — Драницын. Ему не терпелось доказать, что именно он, а не кто другой, лучший исполнитель устных приказов начальства, именно он — самое бдительное око революционного судопроизводства. А для этого надо лишь выудить у подсудимого зацепочку, чтобы обвинить его в распространении письма митрополита с тайным умыслом оказать этим поступком сопротивление изъятию церковных ценностей.

ДРАНИЦЫН. Только что вы сказали: «Я огласил в своем приходском совете». Что значит «огласил»?

ШЕИН. Огласил — прочитал. Не вдумываясь, поверхностно прочитал.

ДРАНИЦЫН. Вы, всесторонне образованный человек, как могли так отнестись к этому документу?

ШЕИН. Да-да, потому что есть разница изучить документ или огласить.

ДРАНИЦЫН. Вы огласили по приказанию?

ШЕИН. Ничего подобного. Я огласил его в приходском собрании. Как раз я докладывал приходскому совету такой вопрос и все, что у меня было в руках, огласил.

ДРАНИЦЫН. Почему огласили?

ШЕИН. Как я мог скрыть документ, который у меня есть? Я со своим приходским советом в прятки не играю.

Допрос затягивался. Ни на себя, ни на других Шеин не давал компрометирующего материала. А белая колонная зала бывшего Дворянского собрания была переполнена присланными по наряду рабочими и красноармейцами. Все они ждали подтверждения передовых газетных статей, в которых утверждалось, что духовенство — это «насильники, именем Христа благословляющие людоедство», «контрреволюционеры с изуверскими предрассудками», «негодяи в черных ризах, прикрывающие свою волчью шкуру религией». Драницын понимал, что надо их не просто расстреливать, надо убедительно доказывать, что Советская власть карает по справедливости, по закону. Может быть, подсудимый споткнется на национальном вопросе? Ведь все церковники — отпетые черносотенцы.

ДРАНИЦЫН. Вы по убеждению поступили в монахи?

ШЕИН. Я считаю такой вопрос для себя оскорбительным. Монашество — дело моей совести.

ДРАНИЦЫН. Вы имеете право не отвечать.

ШЕИН. Я знаю, что имею право.

ДРАНИЦЫН. Вы были членом партии националистов. А принимаете ли вы текст: «Несть еллины и иудеи»?

ШЕИН. О, весьма, весьма.

ДРАНИЦЫН. Вы в церкви призываете к миру своих прихожан?

ШЕИН. Сколько могу, всегда призываю.

ДРАНИЦЫН. Больше вопросов не имею.

«Каков архимандрит, ведет себя так, будто не он, а мы должны быть расстреляны, — возмутился Смирнов, третий обвинитель. — Откуда у него это достоинство? Сразу чувствуется — дворянская кровь. Вот такие больше всего и вредны для построения нового общества, потому что они темному народу нравятся, и те с них пример берут. А брать пример надо только с товарища Ленина».

Обуреваемый жаждой революционного террора, третий обвинитель ринулся в бой.

СМИРНОВ. В бытность вашу в Государственной думе вы принадлежали к партии националистов. Вы порвали сейчас связь с этой партией?

ШЕИН. Со времени роспуска Государственной думы, естественно порвал. Даже раньше. Я мою политическую деятельность окончил в начале февраля, потому что тяжело заболел, два месяца болел.

СМИРНОВ. Вы идейно проповедовали взгляды националистов?

ШЕИН. Раз примкнул к известной партии — значит, разделял ее взгляды.

СМИРНОВ. Чем объясните, что перестали разделять?

ШЕИН. Я не говорю: перестал. Я говорил, что прекратил свою политическую деятельность.

СМИРНОВ. Вы теперь продолжаете разделять эти взгляды?

ШЕИН. Теперь обстоятельства настолько изменились…

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Покороче, Шеин.

ШЕИН. Я говорю, как хочу. Ныне применять политические взгляды совершенно невозможно.

В бой вновь рвался Крастин. Ему было обидно, что другой, а не он, вырвал у подсудимого признание, что он — националист. Ведь это уже почти готовое обвинение: почему он примкнул к монархистам, когда в той же Думе существовала прогрессивная фракция — социал-демократов? Необходимо нанести монаху мощный удар. Ведь он наверняка терпеть не может советское духовенство из «Живой Церкви» — с чекистами сотрудничают, доносы на патриарха через газеты распространяют, петроградское духовенство, что сейчас сидит на скамье подсудимых, обвинили в контрреволюционности. Вот мы его и ущучим за нетерпимость к инакомыслящим. Нравственное, так сказать, превосходство заимеем, чтобы больше не смел задирать нос этот бывший дворянин.