— Еще история. У меня подружка была в молодости, ее папаша был заядлый грибник. Он все грибочки ей из южной Белоруссии возил. А это ж зона заражения! Она говорила нам: «Ой, да ерунда все это! Вы больше газетам верьте. Чудесные грибочки! Не обращайте внимания! У нас в Белоруссии все едят». А через год раз — и помер папаша… Рак. Такие дела… — А второй рыбак из той команды, Гриша, учитель, все детей на эту речку возил из своей школы. Там же окопов полно осталось, блиндажей, гильзы ржавые, все как положено… Значит, детей патриотически воспитать, а заодно рыбки половить, побухать. И дети, небось, там тоже хлебнули Чернобыля. Вот наши жалуются — почему такое на Западе настороженное отношение к русским. А мы ж им не сказали, что у нас там взрыв был. Что облако идет. Ну, чего от такой публики ждать? Как на нее надеяться? Фактически мы против них устроили ядерный теракт. С элементами схемы Александра Матросова.
— Нет, тут глубже. Они думали: мало того, что нам не сказали, так они и своим не сказали! К тому времени Совок уже был достаточно изучен, и что Западу не сказали — это было им понятно, это нормально, там все-таки датчики есть. Да и не должны были им говорить, по тем понятиям — на то и враги! Но вот своим… Вот тогда-то западники и припухли по-настоящему. «Они своих готовы за…ить, лишь бы остаться у власти! Что уж про нас, несчастных западников, говорить», — думали те.
— И детей выгнали на демонстрацию! Вместо того чтоб сказать: дети, сидите дома, дышите через марлю. А взрослые — бухайте, чтоб радионуклиды вывести.
— А еще лучше — уматывайте. Как можно дальше. Но — не сказали. Потому что у них свой народ — уже не свой. Они относились к людям, как к станкам, к машинам.
— Не ко всем! Очень важная деталь, которая меня в те годы просто сразила. Объявлять они особенно ничего не объявляли, но сделали принципиально важную вещь. Обычно если член КПСС хотел свалить из захолустья, то его по полной программе истязали, что он бросает фронт и прочее. И пугали, что с учета не снимут и вообще могут из партии выгнать, и прощай, карьера. А по районам, которые тогда пострадали, было решение: коммунистов снимать с учета без разговоров. И не лезть к ним с пафосом. Какой мощный факт! Что это было? Попытка спасти кадры? Цинизм — типа простая публика пусть загнется, а эти пусть спасаются? Или они стали переходить от партии нового типа к партии старого типа? Но в целом они всегда стояли на позиции, что идея важней людей…
— Какая идея? Народ умрет, и кому эти идеи выдавать?
— Вот я тебе скажу. Не в том ли самом году вышел фильм «Иди и смотри»?
— Элема Климова? Мне он показался слабым. Ужастик, да и все. «Иваново детство» сильнее и без кишок наружу.
— Да не в этом дело. Сейчас что ни возьмись смотреть, все слабым кажется — даже «XX век», от которого когда-то кипятком ссали. Я про другое, про то, как меня обкомовские мочили за рецензию на то кино.
— А что ж ты написал?
— Там был эпизод, как партизаны поймали каких-то фашистов и повели расстреливать. И один немецкий офицер говорит: мы вас ненавидим, и хоть вы нас расстреляете, а все равно наши победят, а вы козлы и полностью не правы. И вот я пишу: смотрите, парень за идею готов отдать жизнь. Это же вроде позитив. Но проблема вот в чем: а вдруг идея — полное дерьмо? Может, тогда не стоит за нее отдавать жизнь людей? И вот меня вызывают в обком. Ну что, говорят, мы знали, что вот это твое разоблачение отдельных наших недостатков до добра не доведет. Вот ты уже и до прямой апологии фашизма докатился. Уже у фашистов находишь позитив… Я им говорю — эй, ребята, вы чего? Они отвечают — мы тут не дураки сидим, мы понимаем, какую ты идею имел в виду — типа какую ж еще…
— Ты б им сказал: «Вот вы себя и выдали!»
— Ага. Смешно. А тут же сидит мой редактор и тоже на меня наезжает. Я ему говорю — уж ты-то молчи! А он еще сильней брови насупливает. Я же поскольку догадывался насчет повестки дня, то приготовился. И достал подписную полосу, где стоит его автограф: в печать. И вот хватило ж совести на меня наезжать! Так что западники тогда не зря на нас обижались. Русские так ждут чужого доверия, при том, что сами себе не очень доверяют. И это не очень красиво. А что касается Чернобыля, так я тебе скажу — это чисто по ведомству Чубайса: это ж РАО ЕЭС!
— Нет, нет, нет! Атомные станции к Чубайсу не относятся, это Росэнергоатом.
— Это отговорка. Вечно ты Чубайса кидаешься защищать ни за что ни про что. А про энергетику я еще вспомнил вот что. Ты давно не был в ресторане «Узбекистан»?
— Недели две назад был. Я же чебуреки люблю.
— А заметил ты там в меню такое блюдо: шашлык из лампочек?
—Нет.
— Ну как же так? Из лампочек — это значит из яиц.
— Шашлык из яиц? Они сначала отваренные, что ли?
— Да бычьи это яйца! Бычьи! Так я сразу подумал — «лампочки Ильича». Это что касается энергетики…
— Хорошо… От вечно живого… Яйца на вертеле… А я люля больше люблю… Особенно на Брайтоне они хороши…
— Я туда люблю заезжать, на Брайтон. Пельмени, водка, прилавки плексигласовые…
— Ты обратил внимание, что там нет супермаркетов?
— Потому что в супермаркете легче спереть.
— Наверное.
— Значит, по Чернобылю все ясно… Он забил гвоздь в гроб коммунизма.
— Да, это была колоссальная материальная потеря. Огромные деньги были потрачены, чтоб хоть какие-то последствия ликвидировать. Но если бы не было сделано то, что сделано, было б еще хуже. Сколько людей было угроблено! Говорили же, что тридцать миллионов человек погибнет от последствий. И смертельная рана была Совку нанесена в смысле доверия к власти. Народ начал понимать масштабы катастрофы и масштабы предательства. И народ сказал: извиняюсь…
Сталин, после того как Алоизыч его подставил, через месяц и то вышел и сказал: «Братья и сестры, мол, спасайте меня!» А Горбач не вышел и не сказал: «Спасайте!» Вот его и не спасли…
Свинаренко
Комментарий
Сейчас я тут процитирую Грачева, который в то время служил у генсека пресс-секретарем:
«…подлинный масштаб трагедии был осознан руководством страны лишь несколько дней спустя. Во-вторых, это был первый и поэтому особенно зловещий сигнал, дурное предзнаменование. Знак беды, навсегда пометивший перестройку. Система взорвалась, как мина со сложным механизмом в руках неопытного сапера.
… Чернобыль превратился в жесткую проверку обещаний перестройки, и прежде всего одного из наиболее обязывающих — обещания гласности.
Озадаченное молчание Политбюро, пытавшегося уяснить для себя истинные размеры трагедии, попытки местных украинских властей, действовавших по привычному рефлексу, приуменьшить ее масштабы, чтобы «не огорчать Москву», ведомственный испуг тех, кто отвечал за конструкцию и эксплуатацию реактора, — все эти мелкие конъюнктурные хлопоты и заботы растерянных, не понимающих до конца всего, что случилось, людей затянулись в один узел аппаратных и ведомственных интересов и интриг, который можно было разрубить, только проявив необходимую политическую волю.
Горбачев молчал в течение 14 дней. И хотя на уровне практических шагов реакция руководства была вполне адекватной случившейся трагедии, ни страна, ни внешний мир не имели полной ясности о том, что в действительности произошло. Хотя из-за вселенского характера катастрофы с первого дня было понятно, что скрыть ее не удастся, чтобы признать это, Горбачеву, видимо, требовалось взять чисто психологический барьер. Тот самый, который так и не смог преодолеть Ю. Андропов (находившийся, правда, между жизнью и смертью) в дни, когда советская ПВО сбила южнокорейский пассажирский самолет. Выступив по телевидению с обращением к стране и наконец-то откровенно рассказав о том, что произошло, Горбачев сделал важное для себя открытие: «чистосердечное признание» не только смягчило последствия удара, нанесенного политическому и моральному авторитету перестройки, но и развязало руки для более решительных действий в сложившейся экстремальной ситуации.
…Облегчив душу, он с энтузиазмом убеждал членов Политбюро: «Мы действуем под контролем своего народа и всего мира. Поэтому не будем ни от чего уклоняться. Скажем откровенно о том, что произошло, — от нас ждут этого люди и у нас, и за рубежом». Пауза, взятая для размышлений над знамением Чернобыля, не прошла для него даром.
…Уже не по поводу Чернобыля, отвечая на заседании Политбюро В. Чебрикову, возражавшему против публикации повести Василя Быкова «Знак беды», бдительно усмотревшему в ней «подкоп под коллективизацию», Горбачев шумел: «Да, перекосы будут. Все уплывет в потоке, который образуется. Будет и пена, и мусор, но все это знак весны, обновления, спутники демократизации. А ее маховик надо раскручивать… Не надо бояться. Главное, народ реагирует, поднимает голову. Бить по ней, опять командовать — значит изменить демократии».
