— Ну, он граф, сидел у себя в имении, работал… Пописывал…
— Ага, он сначала пройдет по деревне, трахнет всех, потом попишет немного, потом попашет землю. Неплохо устроился!
— Мне не очень нравится образ, который ты себе избрал: выглядеть идиотом.
— При чем тут — идиотом? Известно ведь, что он пол Ясной Поляны отымел. Что население там похоже на него. Вообще известно ли тебе, что он очень любил это дело?
— Ну, это каким-то образом проскальзывало. Заметим, он в этой беде не одинок.
— И за это жена ему вламывала.
— Да.
— Толстого все ведь попрекали, что он начал проповедовать здоровый образ жизни — то есть не здоровый, а, напротив, воздержание — тогда, когда он трахнул несколько десятков тысяч человек.
Он говорил: вы все живете неправильно, совокупляетесь без конца, жрете мясо. А надо есть морковки и думать о вечном. Ему отвечают: дедушка, когда нам будет семьдесят лет, мы тоже будем кушать морковки и бросим совокупляться! Он говорит: нет, вы начинайте прям сейчас, пока вам еще всего хочется! Ему снова отвечают: старый, так нечестно, давай мы лучше сперва поразвлечемся с твое. И людей поубиваем на войне… А вот если бы ты сам приступил к воздержанию в двадцать лет, мы б тебя, может, и послушались…
— Слушай, это мы уже обсуждали!
— Ну. Так тема ж вечная.
— Такая же вечная, как и банальная. Это даже Ильф и Петров в «12 стульях» обсуждали. Что, когда Толстой писал «Войну и мир», он ел мясо.
Комментарий
И.Ильф, Е.Петров. «Двенадцать стульев». Глава XIX. «Уважайте матрацы, граждане».
«…Лиза всплакнула.
— Лев Толстой, — сказал Коля дрожащим голосом, — тоже не ел мяса.
— Да-а, — ответила Лиза, икая от слез, — граф ел спаржу.
— Спаржа — не мясо.
— А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо. Ел, ел, ел! И когда «Анну Каренину» писал — лопал! Лопал! Лопал!
— Да замолчи!
— Лопал! Лопал! Лопал!
— А когда «Крейцерову сонату» писал — тогда тоже лопал? — ядовито спросил Коля.
— «Крейцерова соната» маленькая. Попробовал бы он написать «Войну и мир», сидя на вегетарианских сосисках?..»
Свинаренко: А, ты хочешь сказать, тебя не интересуют вечные темы, потому что ты не собираешься жить вечно.
— Это тоже из Ильфа и Петрова: «Мне не нужна вечная игла для примуса, потому что я не собираюсь жить вечно!»
— Толстой вот, значит, писал без бритвы Оккама. А Чехов, который трахался не меньше Льва Толстого, лишнее все же отрезал. Но он, правда, насчет этого особо не распространялся.
— Как — не распространялся? А в письмах?
— Ну, разве только в письмах. Но он не брался никого учить, полагал, что это — личное дело каждого.
— Лев Толстой, кстати, тоже не распространялся насчет этого своего пристрастия. Он, наоборот, кричал на всех площадях: «Перестаньте это делать, что за глупости!»
— А Чехов писал: «Буду умирать и внукам своим расскажу, как ебал индуску в пальмовом лесу при лунном свете».
— Японку! Японку!
— Нет, японку — это в другой раз. А в этот раз он обладал именно индуской. Но Чехов действительно отсекал этой бритвой лишний базар. В отличие от некоторых. Так на чем мы остановились? А, вспомнил. Короче, ты стал кандидатом наук. А я не стал. Кстати, почему? Чего мне для этого не хватало? Наверно, это мне казалось пресным по сравнению с репортерской службой — быть ученым. Да мне б и усидчивости не хватило. Хладнокровия в разборке фактов…
— Нельзя сказать, что я сильно усидчивый. Если дело нравится, ты не замечаешь, как движется время. Вот я, допустим, вчера редактировал нашу четвертую главу — и не заметил, как два часа пролетело. Нельзя сказать, что такой же драйв был и когда я диссертацию писал — хотя временами и там тоже… Когда есть драйв, когда тебе нравится то, чем ты занимаешься, то нельзя сказать, что это усидчивость. А если еще и бабки платят за то, что я и так готов делать… Вот если ты молодой человек и тебе все время хочется е…ся, и ты е…ся — ты трудолюбивый, что ли? Или ты бухаешь, если тебе бухать нравится… Ушел в запой, день пьешь, другой, третий — какой трудолюбивый парень, а? А потом бросил пить, потому что устал.
— А есть версия, что человек вообще не способен делать то, чего не хочет. Его проще убить. И когда он говорит, что делает что-то для родины, для детей или для жены — он просто чисто врет, чтоб показаться альтруистом. И набить себе цену. И чего-то стребовать взамен.
— У меня интересная мысль появилась. Вот говорят: русские — ленивая нация, а, условно говоря, какие-нибудь англичане — это трудолюбивая нация. Я тут, заметь, намеренно не называю немцев.
— Или хохлов.
— Да. Так вот, если трактовать трудолюбие как умение заставить себя заниматься нелюбимым делом… То какие ж тогда англичане несчастные люди! Они ж все подряд занимаются делом, которое им не нравится!
— А что у них были за дела? Подумаешь! Бить кнутом индусов на плантациях, плавать на пароходах…
— Да ладно тебе — на пароходах! А у ткацкого станка? Во время промышленной революции?
— Но альтернативой-то была голодная смерть!
— Вот именно. Но это трудолюбивая нация. А у нас под страхом голодной смерти — бунт! Головы рубят! Круглые сутки! Потому что нравится людям!
— Дело в том, что англичане, как и прочие европейцы, были поставлены в такие условия, что либо трудиться, либо помирать голодной смертью. В России же был и третий вариант — самый приятный. Вот ты говоришь — бунт. Когда люди бунтовали в Англии, то сразу приезжала полиция и всех вешала.
— У нас тоже приезжала полиция и всех вешала!
— Но у нас можно было сбежать на Дон. Страна огромная! Большая протяженность плохо охраняемых границ, обильная территория, наличие казачества повсеместно от Хортицы и Дона до Уссури — это создало вот такой менталитет: не нравится что — зарезал барина и бежать.
В Европе все поделено, территория освоена, каждый мент знает всех воров в своем околотке… Это как во французских детективах, когда сидит комиссар и размышляет: «Кто ж украл? Жан сидит, Роже завязал, значит, остается только Мишель». Едет к Мишелю, зная его адрес и адрес его подружки, и тот сразу сдается, потому что бечь ему некуда… Я эту тему осмысливал в Каталонии, где был на годовщине отмены права первой ночи. Там ведь сеньор трахал всех невест. Вот так и воспиталась эта европейская законопослушность. Потому что тысячу лет сеньор имел всех абсолютно невест, и тысячу лет народ понимал, что сеньор имел, имеет и будет иметь…
— Это Лассаль. «Женщина и социализм». Или Бебель?
— Не помню. Это же не я ученый, а ты. А я больше забыл, чем ты знаешь! Хорошая, кстати, фраза…
— Ха-ха-ха!
— Так, значит, получается такая картина… Европейский менталитет в отличие от нашего сформировался таким оттого, что человеку просто деваться было некуда!
— Не согласен. А прыгнуть в корабль — и в пираты? По сути, это те же казаки…
— Это у нас при разреженности власти и повсеместном бездорожье человек мог из любой точки России ночью лесами и задами пробраться к казакам. На Дон или Уссури. А там столько кордонов и ментов!
— Не согласен.
— О'кей. Вот у нас две версии — твоя и моя. Ты думаешь, что в Европе можно было, как у нас, резать и бегать, а я думаю, что там не побегаешь.
— В жизни всегда есть место подвигу. Отчего ж нельзя было из любого европейского города добраться до порта и там записаться к пиратам?
— А что, в порту прям-таки сидят пираты и их не вешают?
— В кабаках они там сидят и нанимают людей под видом невинных матросов… Ты что, книжек не читал?
— Что книжки! У нас всегда была гарантия в виде диких просторов, а там не было. Там тебя могли поймать и опознать. И пирата в порту в первую очередь будут искать…
— Но тут возможна такая тонкость. Человек мог уйти на Дон — или в пираты, — еще не убив, за пять минут до того, как он мог убить. И он принимал решение — уйти пока не поздно, пока его еще не ловят. Мне кажется, именно вот так основная масса на Дон уходила — за пять минут до поножовщины: «Выйду в чисто поле или в чисто море, а там острова какие-то… Барбадос…» Вот мы с женой были в музее пиратства, это под Бостоном, в бухте Провиденс — занятно. Кстати, корсары — это официальные пираты, которые под короной ходили. Дань правительству платили и получали возможность безнаказанно грабить иностранные суда.
