— То есть хорошо бы пошел указ об отмене борьбы с алкоголизмом?
— Вот, помню, в 91-м, что ли, году, когда уж совсем голодуха началась, Ельцин выпустил указ о свободной торговле.
— В декабре 91-го. И сразу на Тверской выстроились бабушки и стали торговать шпротами и майонезом с зеленым горошком. Я там, помню, к Новому году затарился.
— И менты этих бабушек в одночасье перестали гонять, и сразу жрачки кругом полно стало откуда ни возьмись! Этот указ, кстати, спас страну.
— А тот указ по алкоголизму — его, разумеется, сразу стали подкреплять идеологически. Прессой в том числе. И я тоже вынужден был бороться с алкоголизмом.
— Ну, расскажи, расскажи!
— Во-первых, я своим товарищам-журналистам смеялся в лицо. Журналисты ведь — самая пьянь. Всегда была, исторически.
— И военные.
— А военные журналисты — это вообще особо. У меня был знакомый репортер из военной газеты, так он разорился на такси. Он даже до метро не мог дойти — все время пьяный, небритый, туфли на босу ногу… Галстук забыл, фуражку потерял… В общем, до первого патруля. Невыносимые условия создали человеку. Выйти из дома — это для него была целая история.
— А у меня был знакомый офицер — капитан Иващенко (на сборах). Так он выработал систему — как себя обезопасить от патрулей. Он все время раскачивался! Даже трезвый! И когда шел пьяный, считали, что это у человека такая походка.
— Это на сборах, где все свои. А в Москве попробуй-ка!
— А на каком основании ты товарищам смеялся в лицо?
— Поскольку я, сам утомленный пьянством, добровольно сократил потребление алкоголя на свою душу.
— Это ты в который раз снизил? Ты же уже снижал ранее!
— Ну, второй или третий. И после снижения 1984 года дошел до такой стадии, что мог дня три или даже четыре не пить. Это была по тем временам страшная экзотика. А остальную братву колбасит, люди мучаются, не знают, где бухла взять! А я над ними издеваюсь: «Ну что, попали, алкоголики? Так вам и надо! Мы, приличные люди, пьем по праздникам, а не как вы!»
Старые записи. Даже как-то кощунственно это все звучит… Но из песни слов не выкинешь!
Апрель 85-го. «Субботник. Пьянка, но небольшая. Грандиозную удалось предотвратить».
Июнь 85-го. «Выходные. Сижу дома и пишу очерк. Уже 11 страниц готово. Я сейчас в хорошей форме. Надо эту форму любой ценой сохранять. Хорошо, что вышли ограничения с питьем».
Октябрь 85-го: «Я в хорошей форме. Продолжать в том же духе. Не пить! Я и не пью. Уже давно. Пью помалу и редко».
Свинаренко: И еще мы рейды проводили по пьянству и алкоголизму, прессу ж заставляли. Так я придумал такую форму рейдов, чтоб они приносили пользу людям. Идет, значит, рейдовая бригада в кабак, берет водку и закуску. Все пьют, а я только делаю вид: наливаю в рюмку минеральную воду (ну вот как мы у Парфенова в «Намедни» пили воду под видом водки и картинно морщились). Потом требуем счет. Ну, там, как обычно, написано: 40 и 40 = рубль 40 и т.д. Проверяем счет, требуем менеджера, или как это раньше называлось. Кабацкие орут, что мы пьяные и ничего не соображаем, скандалим. И тут поднимаюсь я в белом костюме: «Кто пьяный, я? Вы ошибаетесь. Вот сейчас мы запротоколируем проверку, и я поеду в медвытрезвитель проверяться на алкоголь». Борьбу с пьянством я повернул в мирное русло, превратил ее в борьбу за справедливость.
А за водкой ездили в какие-то отдаленные райпо, где выдавали бутылки по счету — как патроны. Вместо водки часто подсовывали коньяк. Или Habana Club.
— Habana Club — хорошая вещь! Она была даже дешевле русской водки. На разницу можно было купить еще бутылочку пепси-колы. А когда Habana Club (т.е. ром) бодяжишь с пепси-колой, и пить легче, и вкусней получается, чем водка. Я лет через десять только узнал, что таким эмпирическим способом мы пришли к хорошо известному и банальному коктейлю, который называется «Куба либре». Но я еще ж и самогоноварение на тот момент продолжал! Хлебную гнал. Поскольку водка пропала, то я с особенным рвением упорствовал в грехе. Куплю — хорошо, а нет — у меня кислушка есть.
— Анекдоты были: «Остановка „Начало очереди к винному“. Следующая остановка — „Винный магазин“».
— И частушки. «Водка десять, мойва семь, ох…л мужик совсем». И стихи: «Стала жизнь тяжелою, стала жизнь несладкою. Что же ты наделала, голова с заплаткою?»
— Помнишь, мальчик спрашивает: «Папа, раз водка подорожала, ты теперь меньше будешь пить?» — «Нет, сынок, это ты будешь меньше есть». Да… Вот еще что интересно — как партаппаратчики на местах воспринимали тогда происходившее. С того первого горбачевского пленума возвращается в Калугу секретарь обкома. И сразу случилось беспрецедентное. Впервые в жизни главный калужский коммунист собрал не журналистское местное начальство, чтоб ему пошептать на ухо, а всю прессу. И не у себя, а в Дом печати лично пришел. Народу набилось, люди толпятся, на головах друг у друга сидят — как на картине «Ленин и план ГОЭЛРО». Мы подумали — ну, началось… Сейчас типа скажет: «Ладно, поваляли дурака, и хватит. Больше не будем щеки надувать, своих придурков расставлять, начинаем серьезно работать и искать нормальных людей, которые что-то умеют. И не надо больше „Голос Америки“ слушать — теперь вы сами будете про все писать». Но секретарь нам рассказывал про другое — где какая делегация сидела, как они рассматривали Горбача, что давали в буфете… В общем, перестройка на него произвела глубокое впечатление. — Ну, Горбач только пришел, в 85-м еще маразм крепчал…
Комментарий Свинаренко
О! Вспомнил! Мы говорим — вот, 85-й, перестройка, туда-сюда, высокая лексика и блатная романтика политической борьбы. А ведь на конец 85-го пришелся еще один наезд на меня провинциальных комитетчиков… Причем жесткий и агрессивный — опять речь шла о вербовке. Опять книжки какие-то изъяли… Возмутительно, да? Кругом перестройка и разгул демократии, а тут… Ну чего привязались, как не стыдно, да и зачем им такой клиент, как я? Глупо вроде. Но если вернуться к нашей второй главе, где мы говорили про КГБ, то логика в том давнем наезде есть. Им, возможно, дали указание провести последний призыв перед уходом в подполье. Причем брать надо было самых неожиданных персонажей, на которых никто б и не подумал. Типа меня. Чтоб потом проводить политику комитета. Никому бы и в голову не пришло, что такого парня кто-то дергает за ниточки — причем кто!
Кох: Только первые маячки появились, что вот-вот что-то забрезжит. Но надежду Горбач дал сильную!
— Дал. И поэтому мы как-то не придали значения тому, что он сразу пошел рубить виноградники.
— А он на Лигачева это спихнул. Он любил спихивать. Типа — я не знал, я был в Монголии. Нам же давали утечки, что это борьба внутрипартийных группировок. А сам он все время между струйками бегал, еще в ЦК.
— А Ельцин был тогда?
— Не помню. Давай посмотрим! (Залезли в Интернет.) Ага! Он с 85-го по 87-й был в МГК.
— Вот оно что! Мы еще не знали, а они уже тогда начали мериться…
— Не знаю, не знаю… В 85-м этого противоречия еще не было!
— Но Борис Николаевич уже присматривался, учился — как ездить на трамвае…
— Нет, он начал демократией увлекаться, когда его в отставку отправили. Когда на пленуме подвергли резкой критике и сказали: «До свидания, дорогой товарищ». В 85-м один Горбач солировал.
— А остальные понимали, что на этом рынке Горбач занял лидирующее положение и надо активно заниматься маркетингом, что-то придумывать… Да, вот еще! Я почему сбавил потребление алкоголя? Не только от усталости. Но и из трансцендентальных соображений: хотелось выйти за пределы наличного бытия, поднять какой-то серьезный проект. И вот я начал печататься в московских больших газетах. И слегка критиковать местную власть. Представляешь, открывает секретарь обкома «Советскую Россию», а там написано: «В Калужской области до хера отдельных недостатков». И моя подпись. Шок! Меня, бывало, вызывали в обком для строгих бесед. Какой-нибудь начальник рассуждает вслух: «Вот смотри, кто ты и кто я. Ты — мелкий служащий, ты даже ниже инструктора стоишь в иерархии. А я тебе — царь, бог и воинский начальник. Ты весь в моей власти. И вдруг я получаю орган ЦК, а там написано, что я — практически говно. Я теперь обязан писать им ответ на бланке: „Спасибо за критику, правильно вы мне указали, обещаю к годовщине революции принять меры…“ И выходит, что это я перед тобой так унижаюсь! Разве это справедливо? Не по понятиям это…» Я ему объяснял, что тут ничего личного, это как раз именно по понятиям, типа бандиты же не обижаются на ментов, что те их ловят. Потом еще заметка выходит. Они не могут меня уесть напрямую и потому заходят с фланга — обкомовская бригада десять дней работала по моим следам и написала десять страниц опровержения: неверно интерпретировал, не с теми говорил, злобно не отразил явные успехи, исказил политику, неверно осветил и проч. Вызвали меня на бюро обкома и сказали, что пора уж поставить вопрос о моем пребывании в партии. Я им ответил, что такая постановка вопроса для меня большая честь, потому что я в этой партии никогда и не состоял. «Как, — спрашивают, — ответственный секретарь газеты — и беспартийный? Ладно, иди. А вот вы, секретарь парторганизации газеты, останьтесь, с вами будет отдельный разговор…»
