Вильям Копперсвейт сидел в кафе «Колибрия» и ел голубцы. Они были довольно вкусны.

Если не считать меню, это был самый обыкновенный ресторан. Таких можно найти сотни среди бесчисленного множества закусочных, обычно называемых «дешевыми» и разрушающих пищеварение нью-йорк-цев со скромными средствами. Это была длинная узкая комната, некогда бывшая чьей-то гостиной. В ней стояло два ряда столиков, по шесть в каждом ряду. За каждым столиком могли поместиться четверо обедающих. Стены были оклеены вылинявшими обоями. Столик кассира был предусмотрительно расположен напротив входной двери.

Билли был несколько разочарован.

«Здесь почти чисто!» – подумал он.

Он сидел в дальнем углу. Справа от него возвышалась почтенная, старая, красного дерева стойка, за которой сновали на кухню и обратно официанты. На стойке виднелись только простые тарелки и стаканы.

Билли подозвал слугу, обслуживающего его столик:

– Колибрийская кухня, кажется, основана на мысли, что капля вина всегда полезна для желудка.

Слуга согласился с этим.

– Так можно ее получить? – осведомился гость. Он рассеянно побрякивал золотом в кармане.

Но ответ был, что вина нет.

– Я вас не подведу, – сказал Билли; он еще не был чиновником правительства Соединенных Штатов Америки.

Однако слуга покачал своей круглой головой.

– У нас нет никаких напитков, – сказал он. Билли дал бы голову на отсечение, что напитки

были – кроме воды. Он слышал запах вина.

– Ни за какую цену?

– Для иностранца – нет.

Семья мистера Копперсвейта обосновалась на западном берегу Атлантического океана с 1697 года, но, по-видимому, существовали такие части страны, где он все-таки оставался иностранцем. Он потребовал хозяина.

– Хозяин ушел.

– Когда он вернется?

– Завтра… или послезавтра. Не знаю.

– Дело обходится и без него, не так ли?

– Хозяину не хотелось быть здесь сегодня вечером.

– Он, верно, догадался, что я приеду… Ну что ж, если вы больше ничего не в состоянии для меня сделать, можете идти.

Свои слова Копперсвейт сопровождал выразительным жестом. Он вынул из жилетного кармана бумажку в пять долларов и положил ее на стол рядом с тем местом, о которое случайно оперся пальцами слуга.

Этот прием никогда не изменял Билли с тех пор, как прошла восемнадцатая поправка к конституции Соединенных Штатов Америки. Не изменил он ему и на этот раз. Пальцы слуги сомкнулись над зеленой бумажкой. Слуга ушел. Вскоре он возвратился с маленьким чайником и чашкой.

Копперсвейт налил себе в чашку бледной жидкости. Он попробовал и одобрил: напиток был слабый, но несомненно алкогольный.

– Как называется этот чай? – спросил он.

– Одобести, – ответил слуга и добавил: – Это не колибрийское, а румынское.

– Какого года? – спросил Билли.

– Восемьдесят девятого.

Это была очевидная ложь.

– Ну, теперь-то вполне можете идти! – сказал Вильям.

Попивая вино, он осматривался кругом. Меньше половины столиков было занято посетителями, и, разглядывая их, Билли острее ощутил, что находится далеко от своего дома. Кафе «Колибрия» еще не было открыто обитателями Манхаттана и… испорчено ими. Другие обедающие были высокие люди, гибкие и смуглые. Едва ли кто-нибудь из них пробыл больше года в Америке. Отрывки их тихой речи долетали до Копперсвейта. В их разговоре попадалось много турецких слов, иногда проскальзывали славянские корни, но в основе лежал безусловно новогреческий язык, и Билли понимал большую часть слышанного им. Эти люди говорили о политических делах своего родного острова. Несколько раз было высказано горячее пожелание, чтобы кого-то поскорее устранили.

Билли опять подозвал слугу.

– Что будет дальше? – спросил он.

Слуга ответил, что это зависит от его желаний.

– Отлично! – сказал Билли. – Я хочу узнать побольше подробностей о вашей очаровательной стране. Что бы вы дали мне поесть, если бы я был в вашем… как его?… Влофе?

Оказалось, что после вина у колибрийцев полагалось есть одно из двух блюд: холодную рыбу или суп с потрохами. Что он предпочитает? Он углубился в обсуждение сравнительных достоинств этих двух кушаний и собирался уже высказаться в пользу обоих, как вдруг у двери послышался шум и произошло движение среди остальных посетителей ресторана.

Билли повернулся. Повернулись и все другие. Шум у двери был не что иное, как звон тамбурина, и движение среди завсегдатаев ресторана вскоре превратилось в хор изъявлений восторга. Девушка, без провожатых, вошла в кафе «Колибрия».

– Hey Priggipissa! – пробормотал слуга и отступил на добрых три шага.

Билли не обратил на него внимания. Все его чувства устремились навстречу вошедшей. Она шла вперед со снисходительным видом собственницы всего окружающего и… могла пленить кого угодно.

Копперсвейту сразу же стало ясно, что он никогда еще не встречал такой красавицы. Одетая, как он это потом узнал, в праздничный наряд колибрийской крестьянки, в короткой, черной с красным юбке, сверкая серебряными пуговицами, в маленьком красном платке, повязанном поверх стриженых иссиня-черных волос, она шла между столиков с той естественной грацией, которую приписывают только принцам, оленям и диким зверям. Ее черты сделали бы честь статуе времен Перикла. Ее кожа была смугла, но нежна и оживлена здоровым румянцем, а глаза сверкали коричневым блеском осенних лесных озер.

Слуга пробормотал какую-то фразу. Что? Билли нетерпеливо подозвал его:

– Как вы сказали? Кто это? – пробормотал бедный «иностранец».

Колибриец хотел было ответить, но не успел, так как девушка запела:

У нее было бархатное контральто, и она пела грустную песенку, минорная мелодия которой легко запоминалась. Это были лирические строфы – настолько Билли понял слова – о птичке колибри:

Но, глядя на певицу, Копперсвейт потерял способность переводить слова. Внезапно песня оборвалась.

– Послушайте, – обратился Билли к слуге: – Если вы не скажете мне, кто это, я…

Но слуга испуганно отступил за высокую деревянную стойку, а девушка со своим украшенным лентами тамбурином начала обходить обедающих, собирая милостыню.

Милостыню? Это не могла быть милостыня! Вильям начал доказывать себе, что такое создание должно быть чем-то большим, чем случайной певичкой из трущобного кафе. Ему было все равно, кто она была: сейчас она казалась ему прекрасной.

Остальные, по-видимому, разделяли его точку зрения. Во всяком случае колибрийцы были народ вежливый. Один за другим они вставали при ее приближении. Билли встал уже давно; он едва мог дождаться, когда она подойдет к нему. Он даже сделал шаг или два ей навстречу.

Она взглянула ему прямо в лицо смущающим своей откровенностью взглядом.

– Подайте в пользу колибрийских бедняков, – сказала она по-английски с обворожительным акцентом. – Вы знаете, что они жестоко пострадали от войны.

Она улыбнулась: словно сверкнули лучи субтропического солнца ее родины!

– Я знаю, – ответил американец, который за два часа до этого вообще не имел понятия о Колибрии.

Девушка протянула тамбурин свободной от украшений рукой, очертания которой могли бы свести с ума. Ей незачем было объяснять цель ее сбора: Билли не был скульптор, но он уже сошел с ума. Он молча опорожнил свои карманы. Его мало трогало, что ему не осталось чем уплатить по счету в ресторане.

Девушка удивленно рассмеялась. Копперсвейту показалось, что это колокольчики звенят над оливковой рощей в лунную ночь. Он думал…

– Это все? – спросила девушка.

Он ответил ей на языке современных греков:

– Вот… вот мои часы, если… то есть если вам угодно их принять.