Остановлюсь еще на трех довоенных убийствах, дела о которых рассмотрел Московский городской суд. Существовал в Москве инвалидный дом имени Радищева. Инвалиды жили бедно, но хлеба, как говорится, хватало, от голода не пухли. А вообще, смертность была относительно высокой: люди все-таки больные, да и в большинстве своем старики.
Завелся в этом доме инвалид С. В. Чернов. Боялся он смерти, и умирать ему не хотелось, а тем более раньше других. Некоторых, у которых физиономия круглая, вообще возненавидел. И стал он вести разговоры о том, что все равно все скоро умрем, кому нужна такая жизнь, не лучше ли самому стать хозяином своей смерти, чем ждать от нее милости и дрожать от страха. Даже писал стихи на эту тему и отсылал их фельдшерице Сергеевой. Нашел он и единомышленников. Инвалидам А. А. Грузинову и Г. П. Барышникову жить надоело, и они приняли откровения Чернова чуть ли не как новую религию. Решили организовать групповое самоубийство. По намеченному плану самоубийство первыми должны были совершить инвалиды Гусев, Кострикина (она больше всех жаловалась на свою несчастную жизнь) и Чернов. Гусев и Грузинов достали где-то наган. Самоубийство было назначено на 27 мая 1934 года. Грузинов должен был помочь застрелиться Гусеву и Кострикиной, пристрелив их или добив в случае неудачных выстрелов, а затем передать пистолет Чернову для самоубийства. В назначенное время Гусев, Грузинов и Кострикина встретились в условленном месте за речкой. Гусев выстрелил себе в лоб, но то ли лоб оказался крепким, то ли пистолет слабым, но пуля дала рикошет, и Гусев, раненый, упал на землю и стал стонать. Тогда Грузинов взял наган и выстрелил Гусеву в глаз (очевидно, лоб пробить не надеялся). Гусев был убит. Видевшая эту малоприятную процедуру Кострикина стала кричать и умолять Грузинова пощадить ее, но тот, очевидно войдя в раж, застрелил и ее. В себя же он стрелять не стал (может быть, в должности палача нашел призвание и стимул для жизни?), а выстрелил в дерево. Потом они с Черновым закопали трупы и пошли, как ни в чем не бывало, обедать. Гусева и Кострикину особо не искали. Решили, что они пустились в какое-нибудь путешествие. Такое с постояльцами дома инвалидов случалось, тем более что и сам Радищев, имя которого носило их «кефирное заведение», любил путешествовать. Но Чернов своей гнусной деятельности не прекратил. В 1935 году ему удалось сагитировать на самоубийство инвалидов: Куликова, Логинова и Облитяева. Правда, последний вовремя одумался и из дома инвалидов сбежал. Чувствуя безнаказанность, Чернов стал призывать инвалидов к убийству работников дома. Угрожал им в своих письмах расправой. Это его и сгубило. Вмешались «органы», откопали трупы. Прижали основателей «клуба самоубийц» и арестовали их. Судебная коллегия Московского городского суда приговорила Чернова и Грузинова к расстрелу.
Находясь под впечатлением от совершенных людьми преступлений, невольно пытаешься представить духовный мир таких, как Линтин, Чернов и других, им подобных, и становится жутко, как будто заглянул в духовный мир крокодила, варана, червя: темень темная, непроглядная. И как только люди, совершив такое, могли потом жить, о чем-то думать, на что-то надеяться?
Софья Иосифовна Васильева проживала со своей падчерицей Лидой Желдыбиной в квартире 12 дома 14 по 1-й Мещанской улице. Когда стояла Сухарева башня, их дом был домом 16, потому что Сухарева башня имела сразу два номера: 1-й и 2-й, а когда башню снесли, нумерация сразу уменьшилась на два номера и дом 16 стал домом 14. Муж Васильевой и отец Лиды умер. Лида рано пошла работать и трудилась на какой-то фабрике в Каретном Ряду. В 1937 году ей было пятнадцать лет. Отношения ее с мачехой не сложились. И чем дальше, тем они становились хуже. Васильева уже не могла скрывать своей ненависти к падчерице. Она часто со слезами на глазах («артистка») жаловалась соседкам на то, что Лида ее обижает, что она боится в дом войти, что Лида все съедает, а она ходит голодная. Соседи сочувствовали, но ничем помочь не могли. В конце концов Васильева, растравив душу соседям и самой себе, решила убить Желдыбину. Казнь назначила на двенадцать часов ночи 31 декабря 1938 года. Когда москвичи подносили к губам шампанское, Васильевой захотелось насладиться кровью падчерицы. Вечером она принесла в комнату жестяной таз и поставила у сундука, на котором спала Лида. Ровно в двенадцать часов она ударила спящую девочку колуном в висок, потом еще раз. Затем схватила ее за волосы и нагнула голову над тазом, в который стала стекать кровь. Лида еще была жива. Хрипела. Васильева перерезала ей горло ножом. Когда кровь стекла, отрезала голову. Принялась за тело девочки. С помощью ножниц, ножа и садовой пилы разрезала его на мелкие части. Голову, скелет и кишечник сожгла в печке, а мягкие ткани и внутренности измельчила до размеров спичечного коробка и спустила в унитаз. Когда слесарь-сантехник прочищал забитую канализацию, он не мог понять, зачем так много мяса потребовалось спускать в унитаз. Когда поползли слухи об убийстве, в комнате Васильевой был произведен обыск, под половицами обнаружили кровь. Васильева призналась в убийстве. Судебно-психиатрическая экспертиза признала ее вменяемой. Судебная коллегия Московского городского суда под председательством Васнева приговорила Васильеву к десяти годам лишения свободы. Сознание застилает и погружает во тьму не только ненависть. Встречаются, наверное, такие человеческие особи, которые способны выключать сознание и действовать в режиме животных интересов.
Некто Максимов развелся с женой и выплачивал ей алименты на содержание дочери, которой тогда еще не было года. Максимов этим очень тяготился. Денег и так было мало, а тут еще алименты. Думал сбежать, а куда, да и все равно найдут, к тому же комнату в Москве бросать нет смысла — потом не получишь, вернуться в семью — лучше удавиться. Оставался один вариант — избавиться и от жены, и от дочери. Но как? Посоветовался с другом врачом. Тот предложил амигдалин, было такое лекарство. И вот в один из прекрасных летних дней 193о года Максимов пришел к бывшей жене, стал говорить о том, какой он дурак, как не ценил он тех счастливых радостных дней, проведенных вместе, как прекрасно они проводили время на загородных прогулках под Москвой и что все еще можно вернуть и вспомнить молодость и т. д. и т. п. Жена раскисла, ей тоже захотелось тряхнуть стариной, и она приняла приглашение бывшего супруга поехать за город. Купили выпивку, закуску и отправились. Когда расположились на лужайке под большим дубом, Максимов открыл консервы, налил по стопке водки и по стакану «грушевой» воды. В стакан бывшей жены всыпал амигдалин. Выпили водку и сразу запили водой. Жена как выпила, так и умерла. Максимов труп закопал и пошел к ее сестре, у которой находился ребенок. Он сказал, что дочку велела забрать супруга, и свояченица отдала ему ребенка. Дома Максимов отравил и одиннадцатимесячную дочь тем же амигдалином. Через некоторое время свояченица стала волноваться, спросила его, куда делись сестра и племянница. Максимов сказал, что дочь в деревне у его матери, а жена умерла в Первой градской больнице, у нее что-то было с желудком. Женщина не верила, тогда Максимов устроил ей свидание со знакомым доктором в помещении больницы. Тот вышел к ней в белом халате и со скорбной физиономией. Он разводил руками, говорил непонятные латинские слова и призывал быть благоразумной. Но свояченица не успокоилась, заявила в милицию, и Максимову в конце концов пришлось признаться в убийстве дочери и бывшей жены.
Убийств совершалось немало, и о них можно было бы еще много говорить, но как из темного подземелья хочется выйти на свет и свежий воздух, так и от убийств хочется перейти к чему-нибудь более светлому. Итак… мошенничество.
Преступление это требует артистизма. Может быть, поэтому так богата мошенниками и артистами русская земля? Все эти Хлестаковы, Чичиковы, Кречинские, Бендеры стали оправданием для всякого рода прохвостов, а фраза француза Талейрана «Обмануть дурака — значит отомстить за разум» — утешением их совести. Вопрос только в том, кого считать дураком. В России дураком всегда считался честный и добрый человек. Умный представлялся человеком сомнительным и от него всегда следовало ждать подвоха. Русские люди не очень-то верили в свои способности по части хитрости и обмана и предпочитали им правду и открытость. Жить в условиях честности вообще намного проще и легче. Не случайно русские купцы, многие из которых были не шибко грамотны и образованны, привыкли полагаться на честное слово. «Честное купеческое слово» стоило в России больше, чем нотариально заверенные договоры. В таких условиях в чем-то подозревать своего партнера было немыслимо, а поставить его действия под сомнения проверкой оскорбительно. Этим пользовались мошенники — как до, так и после революции.
