Странные люди заходили в сумрак церкви и выходили из него во двор, на ослепительный свет. Там было много монахов в белых облачениях и шляпах от солнца цвета хаки. Там были женщины-арабки. Там были компании туристов с круизных пароходов, которых подгоняли фамильярные гиды; несколько старых пастухов в овчинных куртках, украшенных яркими заплатами, почтительно сняли шлепанцы, оставили во дворе перед входом в храм и дальше пошли босиком. Это было довольно странно. Евреи входили в Храм Соломона босыми, мусульмане снимают обувь перед входом в мечеть, а здесь тот же обычай демонстрировали христиане.
На мостовой, прямо перед входом в храм Гроба Господня, находилось надгробие англичанина, Филиппа д’Обиньи, одного из nobiles homines— «благородных людей», упомянутых в Великой хартии вольностей 1215 года; он был членом совета при короле Иоанне Безземельном. Впоследствии д’Обиньи стал наставником короля Генриха III и губернатором островов Ла-Манша. Насколько я помню, на Джерси есть судебный акт, подписанный им, с тем же самым фамильным гербом — четыре мушкета, — что и на надгробии во дворе храма Гроба Господня. Кажется, этот английский рыцарь прибыл в Святую Землю в свите отлученного императора Фридриха II в 1229 году и видел то, что стало, должно быть, одним из самых замечательных событий в истории Иерусалима. Фридрих II занял город без единого выстрела, торжественно проследовал к Гробу Господню, у алтаря принял корону и возложил ее себе на голову, заявив: «Я сказал, что приду; и вот я здесь».
Д’Обиньи умер в Иерусалиме в 1236 году, и его могила сохранилась благодаря счастливому стечению обстоятельств, так как долгие годы место отдыха мусульманских стражей ворот было установлено как раз на этом надгробном камне.
Я подумал, что могила д’Обиньи и двое молодых британских полицейских в синей форме, стоявших в нескольких ярдах от меня, представляют собой красноречивое свидетельство странностей в судьбе Иерусалима.
Как я заметил, внутри церкви, налево от входа, стояла деревянная скамья, накрытая коврами и подушками. На ней располагался спокойный, аристократического вида человек с ухоженной бородой, в тюрбане и длинном черном одеянии. Это был один из мусульманских хранителей врат, семье которого миссия хранить ключи и запирать храм Гроба Господня была доверена Саладином.
Гробница Иисуса Христа — это маленькое помещение, шесть с половиной футов длиной и шесть футов шириной, отделанное мрамором. Одновременно там могут находиться два, от силы три человека. Справа находится потрескавшаяся плита белого мрамора, три фута высотой, покрывающая скалу, на которую положили Его после распятия.
С мраморного потолка этой крошечной комнаты свисают лампады, принадлежащие в различной пропорции греческой, латинской, армянской и коптской церквям. Представители римско-католической церкви в Палестине известны под именем «латинян». В изголовье мраморной плиты стоял невозмутимый греческий монах с мягкой, окладистой черной бородой. На нем была черная ряса и высокий черный головной убор без полей, длинные волосы собраны сзади в круглый узелок. В руке он держал пучок свечей, и как только входил очередной паломник, монах подавал ему свечу, которую зажигали от других, уже горевших в склепе.
Я видел, как очередной паломник встал на колени перед плитой, так что я остановился и ждал в маленьком и темном пространстве снаружи.
Ожидание затянулось, и я нетерпеливо заглянул внутрь, склонившись к низкому входу, и увидел, что человек внутри — старый согбенный крестьянин в поношенной одежде, на ногах у него были громоздкие войлочные башмаки. Это был болгарин с корабля паломников, подобного тем, что раньше собирали русские; вероятно, он всю жизнь копил деньги для этого путешествия.
Он стоял на коленях перед мраморной плитой и снова и снова целовал ее, по лицу, изборожденному глубокими морщинами, текли слезы, капавшие на каменный пол. Большие грубые руки с поломанными ногтями, почерневшие от работы, нежно касались мрамора, поглаживали его; затем он сложил ладони в молитвенном жесте и перекрестился.
Он молился вслух, дрожащим от волнения голосом, но я не понимал слов. Потом он вынул из кармана пачку грязных бумажек и длинную ленту, осторожно потер ими по плите Гроба Господня, а затем снова спрятал в карман.
Я подумал, что, возможно, внутри найдется место и для меня, наклонился и вошел в склеп. Греческий монах, коленопреклоненный крестьянин и я, — втроем мы заполнили все пространство. И все было бы хорошо, если бы старик продолжал молиться, но, вероятно потревоженный моим вторжением, он встал, продолжая плакать, и что-то прошептал мне. Теперь наши тела почти соприкасались, и, взглянув ему в глаза, я понял, что вижу совершенно счастливого человека.
Это была мечта всей его жизни. Я никогда прежде не видел такого абсолютного счастья. Никогда мне не доводилось стать свидетелем столь полного умиротворения и удовлетворения, ясно написанного на человеческом лице. Я бы многое дал за возможность поговорить с ним, но мы стояли перед местом захоронения Христа, он что-то шептал, а я не понимал ни слова и только кивал в ответ.
Затем он обернулся к греческому монаху и заговорил с ним. Но и монах не понимал его, он тоже лишь кивал головой. Старик разволновался. Он заговорил чуть громче, а потом, бросив быстрый взгляд на мраморную плиту, поклонился, указал на свой лоб и на лампады, висевшие над Гробом Господним. Тогда монах понял его. Коротко кивнув, он опустил пониже одну из висевших на цепи лампад, достал кусочек ткани, слегка обмакнул его в лампадное масло и затем начертал знак креста на лице крестьянина.
Старик снова опустился на колени и развернулся к плите, не желая покидать это место, переполненный верой и благочестием, его большие, натруженные руки любовно касались мрамора, который он гладил нежно, как волосы ребенка. А потом он вышел из этого освещенного свечами и лампадами пространства в сумрак Капеллы Ангела.
Некоторое время я сидел на каменной скамье, лицом к низкому входу в крипту Гроба Господня. Я пообещал себе приходить сюда каждый день, пока я буду в Иерусалиме. Вокруг была молчаливая, тихо вздыхающая толпа, коленопреклоненная, в состоянии, близком к трансу, толпа, на цыпочках перемещавшаяся из одной тени в другую или сидевшая в сумраке церкви, перебирая зерна четок. Матильда Серао очень точно описала эту толпу в книге «В стране Иисуса»:
Молчаливая, похожая на скопление теней толпа никогда не смотрит ни вправо, ни влево, погрузившись в глубокую и искреннюю молитву, в состояние медитации, в печальные воспоминания, она, кажется, забыла обо всем ином, помимо сильнейшего желания вознести молитву в Святая Святых к великому Утешителю о прощении всех страждущих. В полумраке внутренней капеллы мысли молящегося обретают особую остроту, давая чувство того, что они услышаны и приняты на таком высоком уровне, что сама личность молящегося растворяется, а материальные объекты представляются призрачными и нереальными.
В это внутреннее помещение, где покоилось обернутое в покров тело нашего Господа, и где Богоматерь и святые жены омыли Его тело слезами и отерли своими волосами, свет проникает сквозь отверстия в крыше, равномерно освещая все, что находится в капелле, так что собравшиеся там благочестивые люди видны совершенно отчетливо, и можно даже определить национальность каждого паломника, когда он проходит сквозь низкий дверной проем, чтобы пасть ниц перед священной гробницей…
Легко узнать русского паломника — нищего и смиренного — по необычной манере креститься: широкой и медленной; а сверх того, по силе, с которой он совершает глубокий, земной поклон. Одежда у него поношенная, заштопанные штаны полиняли; голова со светлыми кудрявыми волосами склонена, взор затуманен слезами, тихо стекающими по щекам и капающими на пол. Руки его, сжимающие старую меховую шапку, дрожат. Легко узнать и мальтийского священника — смуглого, с густыми бровями, усталым взглядом, в рваной одежде, подолгу простирающегося ниц перед святыней. Он собирал подаяние, чтобы добраться сюда со своего острова, путешествовал третьим классом, ежедневно проводил службу в каждом городе или деревне на всем долгом пути. Можно узнать бедную польскую женщину с глазами, сияющими от счастья, она в течение трех месяцев шла пешком до самой Сирии, жила милостыней, подаваемой в монастырях и убежищах для паломников, подаянием случайных встречных, она целовала им руки, чтобы выразить благодарность, не владея никаким языком, кроме родного. Несмотря на болезни и усталость, она полна жизни, она горит желанием увидеть Гроб Господень, дотронуться до него; и когда наконец ей это удается, она так переполнена радостью, что теряет сознание. Нетрудно узнать и нищего греческого крестьянина по обожженным солнцем рукам, которыми он так долго работал на земле, что они усвоили ее цвет. Как дрожат эти натруженные руки, когда он касается белого камня, о котором он грезил и которого достиг с таким трудом! И все эти верующие, христиане разных наций пришли из далеких земель, исполненные экзальтированной, неколебимой веры, и каждый принес свой особый тип поклонения, характерный для его земли, души, народа и темперамента. Когда они приближаются к Гробу Господню, у каждого из них встречаешь одно и то же выражение избыточных, чрезмерных чувств. Кажется, любой из них считает, что, совершив молитву перед могилой Христа, он может мирно умереть в своем удаленном от Святой Земли доме, потому что желание всей его жизни осуществилось. Он достиг пика своего земного существования…
