— А ты начальство не послушал?

— Не послушал. Заловил Тусепова — он у меня давно в должниках ходит — и попытался выдавить из него чистосердечное признание. Он и мялся, и жался, и прощения просил, но так и не открыл страшной тайны. Правда, кое-что все-таки сказал, и это кое-что мне очень не понравилось.

— Не пугай, заикой стану. Что он сказал?

— Дословно следующее: «Не злись, Федор, у меня приказ. Если я изложу тебе факты, с меня шкуру снимут. Могу только поделиться своими впечатлениями, и то по секрету и исключительно из дружеского к тебе расположения. Влипла твоя Варвара по самую макушку. Не знаю, за что Петровский так взъелся на девчонку, но, сдается мне, тут что-то личное». Так что ты мне лапшу-то на уши не вешай. Рассказывай, что натворила.

— Честное слово, ничего особенного! Просто оказалась в ненужном месте в ненужное время. А Петровский на меня еще с прошлого раза глаз положил, ты же помнишь. Как увидел снова мое имя в списке свидетелей, так аж заколдобился. Перелопатил базу данных, вытащил на свет божий мое криминальное прошлое и решил, что теперь-то я ему за все отвечу. А тут еще ты со своим неуместным враньем про невесту! Петровский быстренько подсчитал, сколько минут прошло между твоими оперативными подвигами в деле о самоубийстве и нашей, с позволения сказать, помолвкой, и в его подозрительной следовательской головенке зародилось нехорошая мысль: а что, если ты в свое время скрыл факт нашего знакомства и помог мне, убийце, уйти от правосудия, уничтожив улики? Так что прав твой Песич: сиди тихо и не высовывайся. На этот раз я выкарабкаюсь без твоей помощи.

— Ты сначала расскажи, в чем дело, а там посмотрим… — Не расскажу. Не дай бог, не утерпишь и сунешься в пекло! И мне не поможешь, и сам с работы вылетишь.

— Почему не помогу?

— Потому что Петровский не поверит ни единому доказательству, свидетельствующему в мою пользу, если оно будет обнаружено тобой, неужели непонятно? В общем, оставь это неблагодарное занятие Пружанову и занимайся своими делами.

— Сильно сомневаюсь, что Пружанов будет искать доказательства твоей невиновности. Он с удовольствием тебя потопит, лишь бы насолить мне.

— Вот видишь, как нехорошо врать коллегам, изобретая себе невест! Кстати, как там поживает Сандра?

— Спасибо, хорошо, — рассеянно ответил Селезнев и тут же спохватился: Ты это к чему?

— Да так, ни к чему. Передавай ей привет. Все, Дон, давай заканчивать! У меня, как ты понимаешь, нет времени точить лясы. Освобожусь — позвоню. Лет эдак через десять… — Стой, Варька! Не вешай трубку, подумай: вдруг я все-таки могу тебе чем-нибудь помочь?

— Конечно, можешь. Помолись за меня на сон грядущий.

— Все шутишь? — грустно сказал Селезнев. — Никогда еще не видел человека, который бы так веселился, когда запахнет жареным.

— И не увидишь. Это мое личное тавро. Не вешай нос! Вот разберусь с Петровским, и ты еще станешь майором.

— Да пошла ты к черту!

— Ты все перепутал. К черту должна посылать я, а тебе полагается пожелать мне ни пуха, ни пера.

— Ни пуха, ни пера! — послушно повторил Селезнев.

— Да пошел ты к черту!

По дороге в больницу мы заехали на рынок, чтобы купить Тамаре фруктов.

— Вот свинство! — сказала я, оглядывая прилавок, который ломился от персиков, груш, абрикосов, винограда и прочих чудес. — В июне — и такое изобилие. Раньше, бывало, и пучок редиски с трудом найдешь, а теперь выбирай тут, мучайся.

Мы набрали всего понемногу и уложили в машину два внушительных полиэтиленовых мешка.

— Генрих, — сказала я, покосившись в его сторону, когда мы тронулись с места, — ты плохо справляешься со своими обязанностями.

Генрих, в мрачной задумчивости теребивший нос, встрепенулся.

— А? Какие обязанности?

— Ну, должны же быть у тебя какие-то обязанности! Я веду расследование, Леша не спускает с меня глаз, а ты должен поддерживать наш боевой дух по-моему, так будет справедливо. Расскажи нам что-нибудь веселенькое.

— Ладно, — согласился Генрих и на минуту задумался. — Поскольку мы едем в больницу, я расскажу вам анекдот из жизни, который услышал от одного бывшего врача «скорой помощи», хорошего приятеля Машенькиного отца. Работа на станции «скорой помощи» очень тяжела; мало кто больше десяти лет выдерживает — либо увольняеися, либо спивается, либо зарабатывает инвалидность. Поэтому туда направляют самых молодых — тех, что только-только вылупились из ординатуры. Знакомый Машенькиного отца, Василий, по счастью, эту работу бросил. Он мужик с юмором, а в молодости вообще был мастер на всякие выдумки и стресс снимал по-своему.

Так вот, повадилась во время его дежурств звонить в «скорую» некая бабуся. Ничего страшного в ее немочах не было, но жила она одна, поговорить не с кем, пожаловаться на болячки — тоже. Участковый врач ее давно слушать перестал. Прибежит, отругает за вызов, черкнет рецепт и убежит. А то и вовсе не является. Вот бабушка и переключилась на «скорую». Что ни ночь — то вызов. Уж Василий ее и уговаривал, и стыдил, и объяснял, что, пока она его своим жизнеописанием донимает, кто-нибудь по соседству помрет, не дождавшись помощи. Ничто бабульку не берет, звонит каждую ночь — и все тут! В конце концов терпение Василия иссякло, и он придумал такую штуку. Раздобыл где-то балалайку, научился играть на ней незатейливую мелодию, а фельдшера своего снабдил губной гармошкой. Потом подумал еще и принес из дома деревянные ложки — для шофера. И вот бабуся вызвала «скорую» в очередной раз.

И они явились. Впереди — Василий с балалайкой в футляре, за ним фельдшер с губной гармошкой, а замыкает процессию шофер с ложками. Все серьезные, что твои дьячки на отпевании. Вошли. Сели перед бабусей рядком. Василий достал из футляра балалайку, трио с каменными лицами исполнило свой оригинальный музыкальный номер, поднялось и, ни слова не говоря, отправилось восвояси.

Бабуся сначала обалдела, потом опомнилась и снова бросилась к телефону. Звонит в «скорую». «Приезжала тут ко мне ваша бригада, — говорит, — так они мне даже давление не померили. Пришли втроем, расселись, один на балалайке бренчит, другой в дудку дует, третий ложками стучит. Потом подхватились все и уехали». Ну, дежурный на станции ее выслушал, записал все аккуратно в тетрадочку и отправил к бабусе другую бригаду. Психиатрическую.

— Генрих, что ты делаешь! — воскликнул Леша, видя, что машина вильнула в сторону. — Она же за рулем!

— Все, — всхлипунула я. — Все… уже… в порядке.

В маленькой больничной палате стояли четыре кровати. Четыре бледные женщины разом повернули головы к двери, когда я вошла.

— Варвара? — слабо улыбнулась Тамара. — Вот не ожидала! — И замолчала, переведя вопросительный взгляд куда-то за мою спину.

— Это Леша, мой друг, — представила я, не оборачиваясь. — Не удивляйся, у него мания преследования. Редкий случай, совершенно нетипичный. Обычно параноики боятся, что кто-то преследует их, а Леша страдает маниакальным желанием преследовать меня.

Леша смутился. Тамара робко хихикнула.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — пробормотал Леша.

— Там, в коридоре, остался еще один мой друг, Генрих, — продолжала я. У него нет мании преследования, он просто присматривает за Лешей.

Тут даже Лешина невозмутимость дала трещину.

— Прекрати, Варька! — буркнул он сердито. — Как вы себя чувствуете? Это уже Тамаре.

— Лучше, — ответила она, пряча улыбку. — Послезавтра, наверное, уже выпишут.

— Тогда не знаю, как ты все это осилишь, — сказала я, покосившись на пакеты в Лешиной руке. — Леша, не стой как истукан, вручи выздоравливающей фрукты.

Что он и сделал с мрачной торжественностью. Тамара глянула на его физиономию и не выдержала, рассмеялась.

— Ой, извините! Ох, ну зачем это! Не нужно было! Спасибо, но мне ни за что столько не съесть.

— Остатки раздашь нуждающимся, — сказала я непререкаемым тоном. Знаешь, я хотела бы поговорить с тобой о Веронике. Она ведь так и не нашлась… Улыбка на ее лице мгновенно поблекла. В темных глазах мелькнуло мучительное воспоминание.