При этих мыслях и внутренних видениях хотелось отвечать, на вопрос Яго, так как у меня было что рассказать ему; я рад был, что Яго меня еще и еще расспрашивает. Трудно было удержать улыбку, которая сама лезла изнутри. Пусть я не пережил того, что испытал бы сам живой Отелло, но я понял (почувствовал) характер его мыслей, ощущений и верил им.

   Великая вещь на сцене — вера в мысли и чувства.

   Большое наслаждение говорить не пустые, как барабан, слова роли, а целые фразы и мысли, скрывающие внутри беспрерывный, как кинематографическая лента, ряд внутренних, зрительных видений.

   Чтобы передать их другому лицу, приходится пользоваться, всеми средствами общения, которыми располагает человек, и в первую очередь словами. Из них самыми подходящими и выразительными окажутся те, которые написал Шекспир. Во-первых, потому, что они самые гениальные, а во-вторых, потому, что то, о чем мне теперь стало хотеться поведать, взято из этих самых, авторских слов. Что лучше передаст их собственную внутреннюю сущность, как не они сами? При таких условиях чужие слова роли становятся необходимыми, близкими, родными, моими собственными. Они сами собой, естественно просятся наружу.

   Пустые до того времени слова роли теперь заполнились благодаря художественному вымыслу каким-то содержанием и видением, которым я поверил. Короче говоря, я ощутил духовную-сущность произведения, она сроднила меня с ним и, вновь потребовала его формы для своего выявления.

   Какой замечательный процесс! Как он органически близок созидательной работе самой природы!

   В самом деле, точно я из созревшего плода изъял его семя, а из него вновь вырос новый плод, точь-в-точь похожий на тот, который его породил.

   Так и в данном случае: из слов поэта я изъял их сущность, а она вновь выразилась в тех же словах поэта, которые стали моими собственными. Они стали мне необходимы, но на этот раз не для того, чтоб проникать в их сущность, а, напротив, чтоб словесно оформить ее.

   Текст родит подтекст, а подтекст возродит текст.

   Так было в начальной части сцены, хорошо подготовленной и нафантазированной при первом нашем занятии с Шустовым у меня на квартире.

   Что-то будет дальше, то есть в той части, которую мне не удалось еще насытить и оправдать в достаточной мере предлагаемыми обстоятельствами?

   Я собрал все свое внимание, чтобы лучше вникать в реплики Яго. До меня хорошо дошло коварство его вопросов, пропитанных отравой. Я осознал (а значит, и почувствовал) их адскую силу, неотразимость их логики и последовательности, неуклонно ведущих к катастрофе.

   Я почувствовал, что такое клевета и интрига в руках виртуоза этого дела.

   Впервые мне удалось проследить и понять (то есть почувствовать), как с помощью ловко поставленных вопросов и целого ряда логически подобранных мыслей злодей незаметно выдергивает из-под ног твердую почву, отравляет здоровую атмосферу и приводит свою жертву сначала к недоумению, потом к растерянности, к сомнению; потом возбуждает подозрение, ужас, горе, ревность, ненависть, проклятие, и, наконец, месть.

   Вся эта ужасная душевная метаморфоза Отелло передана на десяти небольших печатных страницах.

   Гениальность внутренней линии шекспировского шедевра впервые захватила меня.

   Не знаю, хорошо я играл или дурно, но не сомневаюсь в том, что на этот раз я впервые шел по тексту, впервые близко рассмотрел его и заглянул в его подтекст. Пусть даже туда проникло не самое мое чувство, а лишь мое внимание; пусть испытанное мною творческое состояние не являлось еще переживанием, а лишь предчувствием его. Однако несомненно то, что на этот раз авторский текст зацепил меня и властно потащил за собой по логическим и последовательным ступеням, опускающимся вглубь, в самую душу.

   Мы с Шустовым имели сегодня несомненный и даже очень большой успех. Нас хвалили не только Торцов и Рассудов, но и ученики.

   Но самое показательное то, что Говорков молчал и не ругался, не критиканствовал. Это важнее всех похвал. Я счастлив.

   Неужели мы обязаны этим успехом авторскому тексту?

   — Да, — мимоходом сказал мне Рахманов. — Вы сегодня поверили Шекспиру. Прежде вы скрывали его слова, а сегодня вы не боялись их смаковать. Шекспир сам за себя постоял. Будьте уверены!

   Возбужденные успехом, мы с Шустовым долго сидели у памятника Гоголю и подробно, шаг за шагом вспоминали то, что произошло сегодня на уроке.

   — Итак, — говорил он, — начнем с самого начала, когда Отелло подтрунивает над Яго, то есть с моих реплик:

   “Право,

   Ты что-то там задумал, вижу Я”.

   Или:

   “Он вторит мне, как эхо; будто в мыслях

   Чудовище такое держит скрытым,

   Которое и показать опасно”,—

   уточнял я.

   — Вот именно, — подтвердил Шустов. — Мне показалось, продолжал он, — что в эти моменты тебе самому было приятно и весело.

   — Да, правда, — подхватил я догадку. — А знаешь, почему? Благодаря тебе. Дело в том, что я вдруг почувствовал того самого добродушного солдата, которого мне хотелось видеть в Яго. Я поверил тебе и тотчас же ощутил то, что называется “правом быть на сцене”. А дальше, при словах:

   “И брови вдруг ты сдвинул, будто в мозг

   Хотел замкнуть ужаснейшую мысль” —

   мне стало совсем весело и захотелось шутить, что-нибудь выкинуть посмешнее, чтобы развеселить тебя и себя, — признавался я.

   — Скажи мне еще, — интересовался Шустов, — при каких словах я добился своей цели, то есть отвлек тебя от шутки и заставил сделаться серьезным?

   — Я начал вслушиваться в твои слова, или, вернее, вникать в мысли Шекспира, — вспоминал я, — в том месте, когда ты говорил:

   “Людям надо б

   Всегда быть тем, чем кажутся они.

   А тем, чем быть не могут, — не казаться”.

   И дальше, когда ты загадочно сказал:

   “Вот почему сдается мне, что честен

   Ваш лейтенант”.

   Или, когда ты, притворяясь благородным, делал вид, что хочешь отделаться от ответов, говорил:

   “Ах, генерал, простите. Хоть обязан

   Я вам служить, повиноваться вам,

   Но все же в том, мне кажется, я волей,

   В чем и рабы свободны” и т. д.

   В эти моменты я почувствовал в словах Шекспира намек, приправленный дьявольской отравой, и подумал: экая гадюка этот Яго! Обиделся, чтобы ему сильнее верили! Кроме того, я понял, что такую реплику не оставишь без разъяснения, а если начнешь выяснять, то еще глубже увязнешь в трясине провокации. Тут я снова подивился гениальности Шекспира.

   — Мне чудится, что ты больше философствовал и оценивал произведение, чем переживал его, — усомнился было Шустов.

   — Я думаю, что было и то и другое, — признался я. — Но что за беда, рай что я чувствовал себя хорошо, когда допрашивал тебя.

   — А я — когда увертывался от твоих вопросов и смущал тебя, — успокоился Шустов. — Ведь в этом состояла моя задача.

   — Задача?!— задумался я. — Эврика!— вдруг неожиданно воскликнул я. — Слушай меня внимательно! Вот что произошло сейчас в нашей внутренней работе, — старался я с мучительным напряжением угадать в себе те ощущения и мысли, которые еще не успели в достаточной мере выясниться и сложиться. — Прежде в наших этюдах-экспромтах, вроде топки камина или бешеной собаки, мы начинали прямо с з_а_д_а_ч_и, из которой сами собой, экспромтом, рождались мысли и слова, то есть случайный т_е_к_с_т, который становился нам необходим для выполнения самой намеченной задачи.

   Сегодня же мы пошли от авторского т_е_к_с_т_а и пришли к з_а_д_а_ч_е.

   Постой, дай понять, что это за путь. Третьего дня во время наших занятий у меня на квартире мы подошли о_т т_е_к_с_т_а к п_р_е_д_л_а_г_а_е_м_ы_м о_б_с_т_о_я_т_е_л_ь_с_т_в_а_м. Так ведь? — соображал я. — Сегодня же, сами того не сознавая, мы пришли ч_е_р_е_з т_е_к_с_т и п_р_е_д_л_а_г_а_е_м_ы_е о_б_с_т_о_я_т_е_л_ь_с_т_в_а к т_в_о_р_ч_е_с_к_о_й з_а_д_а_ч_е!!