Василько взобрался на обугленный холм. Повсюду лежали убитые — порубежники и ордынцы. Обнажив меч, он медленно шел по разрушенному, сгоревшему острогу. Заслышав его шаги, метнулись наутек несколько степных шакалов. С шумом захлопал крыльями орел-стервятник и с недовольным криком уселся неподалеку. Василько узнавал убитых товарищей, склонялся над ними, закрывал им глаза. Вот Истомка — весельчак и певун, тоже из самой Тарусы, с ним они когда-то начинали порубежную службу. А это Ерема, бывший княжеский дружинник, первый наставник Василька, порой был крут и несправедлив к нему, но многому научил в ратном умельстве. Тело острожного воеводы было иссечено саблями так, что его трудно было узнать. Порубежник долго стоял над ним, сердце его будто в кулаке сжалось. Чувствовал, как в душу закрадываются
тоска и одиночество. Но он сумел переломить себя. Решительно выпрямился, зашагал дальше. Его все больше заполняла ненависть к врагам, и одновременно вызревало твердое решение: надо уходить в Тарусу! Там князь, там воинство. Может, еще и доведется сразиться с окаянными ордынцами!..
Решив заночевать в лесу, Василько стал спускаться с холма. Он еще не дошел до его подножья, когда услышал конский топот и громкие выкрики.
«Неужто ордынцы?!.»
Порубежник резко обернулся да так и замер в растерянности. Выскочив из-за холма, наперерез ему мчались несколько всадников. Они были еще далеко, но Василько понял, что не успеет добраться до леса... И все же побежал, побежал, что было мочи.
Враги уже почти настигли его. Передний отцепил от * седла аркан и, готовясь кинуть, наматывал себе на руку. Чтобы не попасть в петлю, порубежник бросался из стороны в сторону, задыхаясь под тяжестью кольчуги, напрягал последние силы и бежал. До дубравы уже рукой подать... Василько в изнеможении остановился — два всадника обогнали его и отрезали дорогу к лесу. Четверо нукеров в длинных темных халатах, закрывающих полами стремена, и кожаных шлемах с железными шишаками медленно подъехали к порубежнику. За спиной у каждого висели луки и несколько колчанов со стрелами, сбоку — сабли в ножнах, щиты.
«Лучше смерть, нежели полон!..» Василько выхватил меч.
Тыча в него пальцами, ордынцы гоготали. Тот, что приготовил для броска аркан, резко взмахнул им, однако порубежник рванулся в сторону, и петля пролетела мимо. Но тут Василько оступился,— нога попала в нору суслика,— потерял равновесие и упал. На него набросились двое, вырвали меч, заломили руки за спину. Онбасы-десятник удовлетворенно прищелкнул языком, приблизился к безоружному пленнику, соскочил с коня. Что-то крикнул воинам, и те отпустили Василька. Со злорадной усмешкой на широком лице десятник распахнул халат и отцепил от пояса веревку. Перед глазами порубежника зеркалом блеснула в лунном свете стальная кольчуга.
В то же мгновение сильный удар ногой в живот отшвырнул ордынца к лошади. Прижав от страха уши, она шарахнулась в сторону, едва не опрокинув остальных врагов,
которые уже спешились. Пока ордынцы снова усаживались в седла, Василько успел вскочить на коня десятника и ускакать в степь. Когда опешившие нукеры бросились в погоню за беглецом, он был уже далеко от них. Порубежник мчался к лесу. Деревья, кусты, снова деревья. Густеет листва, вот уже и чаща...
ГЛАВА 11
Возки тарусской княгини Ольги медленно двигались из Тулы в Тарусу. С обеих сторон дороги шумели поредевшей листвой огромные дубы, поскрипывали на ветру высокие сосны. Пламенели багровыми ягодами кусты рябины. Громко курлыкая, тянулись на юг косяки журавлей. На ночлег останавливались в селах, днем делали привалы в деревнях, а то и просто на лесных прогалинах. Пока кормили детей, а княгиня и ее боярыни отдыхали от тряски на ухабах, дружинники спешивались и, не расседлывая коней, пускали их пастись. Уже миновали большую часть пути, до Тарусы оставалось всего верст двадцать, когда Ольга Федоровна велела сделать очередной привал.
Начальный над охраной Андрей Иванович Курной, услыхав наказ, недовольно поморщился, на его крупном лице с надменно поджатыми губами еще резче обозначились глубокие продольные складки; он даже сплюнул в сердцах.
Только отъехали и сызнова останавливайся! — раздраженно буркнул он, обращаясь к своему помощнику, сыну боярскому Дмитрию.— Восемьдесят верст проехать, а в дороге уже четвёртый /день. Никак не могу уговорить княгиню, чтобы правиться быстрее! — Снял высокий, украшенный зеленым орлиным пером серебряный шлем, вытер ладонью вспотевший лоб и, несмотря на дородность, легко соскочил с коня.>
Боярин держался перед княгиней уверенно и спокойно, но со дня их отъезда из Тулы, где Ольга Федоровна с детьми гостила у своего отца, все время был насторожен. Курного тревожили частые беспричинные остановки. «Ну, не поело дите, ну, умаялись в возках боярыни... Так что с того? Забыли вовсе: рубеж близко — крымцы могут набежать, лесом едем — душегубцев окрест много!..» сердился он, не ведая про то, что в нескольких десятках верст отсюда бессчетные орды Тохтамыша уже прошли через Верхне-Окские княжества, захватили Серпухов и двинулись на Москву, Боярину не * терпелось побыстрее исполнить дело, порученное ему таруссским князем Константином Ивановичем: благополучно привезти в стольный город его семью. Однако открыто выказывать свое недовольство он не решался и теперь отводил душу перед напарником.
Не горюй — днем раньше, днем позже, все равно доедем,— спешиваясь, беззаботно махнул рукой сын боярский Дмитрий; его раскосые глаза от улыбки еще больше сузились — чувствовалось, что тревоги старшого он не воспринимает всерьез.
Жеребец начального над охраной горячился, грыз удила, он только разошелся, а его вдруг осадили на скаку. С трудом удерживая повод, Курной хмуро сказал:
Только бы не вышло с нами, как с тем, что не видал, как упал, погляжу — ан лежу.
Ордынцы далеко, в Диком поле кочуют,— снова попытался успокоить боярина Дмитрий. С его молодого лица не исчезала беспечная ухмылка. Причиной тому был и солнечный, не по-осеннему теплый день, а главное — надежда опять увидеть сероглазую светлокосую Дуняшку, девушку, которая прислуживала княгине и ехала с ней в одном возке. На привалах Дмитрий умудрялся мельком обменяться с ней такими ласковыми и нежными взглядами, после которых непривычно и долго частило сердце...
Курной оставался по-прежнему задумчивым и угрюмым.
Кто знает, где они ныне...— протянул ворчливо и тут же добавил строго: — Крымцы двуоконь, триоконь куда хочешь' могут пригнать. Да и душегубцев в сих местах погуливает немало. Скольких купцов пограбили, а то и до смерти поубивали.
Ну их-то, мыслю, нам нечего опасаться — сотня наших дружинников со всеми тарусскими и тульскими разбойниками управится.
А ежели они засаду устроят?
Не осмелятся, Андрей Иванович.
Но Дмитрий не убедил боярина. Тот даже собрался припугнуть княгиню: мол, дозорные видели ордынцев. Может, хоть сие образумит ее. Но потом раздумал: пугать не годится. Чего доброго, узнает и князю пожалуется...
Велел дружинникам спешиваться и, выставив вокруг возков охрану, зашагал в село, жители которого уже высыпали из своих изб и с настороженным любопытством разглядывали нежданных гостей.
Княгиня Ольга, статная, уже начавшая полнеть молодуха, вышла на улицу и уселась на лавке. На поляне неподалеку княжичи Иван и Юрий, бросив на усыпанную лиловыми и желтыми цветками траву свои кафтанчики, бегали друг за дружкой.
«Скорее бы доехать до Тарусы,— глядя на них, думала княгиня.— Небось заждался Костянтин сынов, а может, и по мне скучает? Неужто и сейчас сердится за отца и братьев? Я-то в чем повинна, что они к князю рязанскому переметнулись? Тула всегда к Рязани руку тянула, потому что близко они к Дикому полю — так мне отец сказывал* И еще говорил: «До Москвы далеко, на Тарусу надежды мало — у самой после мамайщины ратников нет!» Оно и правда, Костянтин про сие добре знает, а все ж гневается на них и на меня серчает. Десять лет я уже с ним, трех сынов родила, Таруса для меня стала домом отчим. Зачем же он так?..» — И она тяжело вздохнула.
