— Вы считаете себя заброшенным ребенком? - тихо спросил он.

— Конечно же, нет. — Она все еще держала оборону. — Я была одиноким ребенком, который отчаянно хочет быть любимым.

— А что в этом особенного? — сумрачно откликнулся Стивен. — Каждый ребенок имеет право быть любимым, хотя все мы хорошо знаем, как часто попираются наши права.

— Ребенок должен принимать любое обращение.

В ее тоне горечь прозвучала явственнее, чем ей хотелось бы. Многие годы она училась абстрагироваться от своих горестей.

— Похоже, мы с вами говорим о лишенности, Бронте, — сказал Стивен. — За несчастными детьми стоят несчастные родители. Пагубное влияние родителей приводит к тому, что дети следуют усвоенной линии поведения. Не все, но многие из них. Рождение ребенка — это священнодействие. С этим не всякий способен справиться.

— Моя мать уж точно не справилась. — Бронте вздохнула. — Гилли была мне н астоящейматерью. И я никомуне позволю ее обидеть.

— Какой же родной племянницей вы были бы, если бы дали ее в обиду? Мне не хотелось бы так говорить, но вы не станете помогать Гилли идти по пути прогресса.

— А прогресс в том, что вы становитесь ее партнером? Какой же вы гуманист!

— Послушайте, не стоит расстраиваться.

— Видит Бог, я очень расстроена. — Против ее воли голос выдал ее недовольство. — В последнее время мне стоит труда оставаться собой. Но я это знаю. Я здесь для того, чтобы поддерживать Гилли, а не вас. Я вас даже не знаю. И уж конечно, я не знаю о вас всего.

— Я не мошенник, Бронте. Я — респектабельный бизнесмен. И я хочу помочь Гилли. Она думает — так мне кажется, — что она готова к борьбе. Она сама сказала как-то, что в жизни заняла место в арьергарде. «Иволга» стала ее норой. Убежищем. А жаль! Гилли совсем не следует запираться от мира.

— Она была очень несчастна.

— Она бы это преодолела, если бы ей помогли.

— Ей некому было помочь. У нее не было никого. Мне кажется, бедная Гилли перенесла нервный срыв. С ее умом она могла бы стать кем-то. Величиной. Ученым.

— Я согласен. Но она повернулась спиной к будущему и предпочла жить в прошлом.

Горло Бронте сжалось. Стивен говорил правду. Гилли могла бы выйти замуж, иметь семью. У нее есть «Иволга», идеальное место для воспитания детей. Гилли была достойна лучшей судьбы.

— Сейчас поздно об этом говорить.

— Никогда не поздно говорить о том, как принести в ее жизнь ощущение счастья и успеха. Я знаю, сколько лет Гилли, но она — женщина необыкновенная. Я убежден, она примет этот вызов. Она хочет, чтобы «Иволга» возвратилась к жизни. Она наотрез отказывается продавать имение. «Иволга» — вашенаследство. Они могут стать центром вашей жизни. Или, по меньшей мере, — отличным вложением капитала.

— И вы так же уверены, что сможете достать средства? Вы знаете, что других партнеров мы не хотим.

— Не хотим, конечно. Я привык действовать по-своему.

— Вот как? И при этом предполагается, что мы доверимся вам настолько, что согласимся на то, чтобы вы один вели все дела?

Она взглянула на его мужественный профиль, то и дело освещаемый фонарями.

— Кристина мне доверилась. А она не дура.

— Разве я произнесла слово «дура»? Кристина - красивая, умная, образованная женщина. Но я говорю о вас. Вы же не можете всерьез думать, что мы с Гилли будем сидеть и плевать в потолок, в то время как вы будете править балом!

— Да нет, конечно! — Стивен заметно рассердился. — В первую очередь там, где речь пойдет об обновлении усадьбы, я ожидаю от вас активного участия.

Бронте энергично кивнула.

— Вот теперь вы говорите дело.

— Знаете, Бронте, а ведь вы имеете на меня зуб с той самой минуты, когда меня в первый раз увидели.

— Безусловно.

— Но в чем причина? Ответ не может быть простым. Я уверен, если вы соберете на меня подробное досье и я пройду все испытания, вы и тогда будете на меня бросаться.

— Обычно я такой не бываю.

Высказанное Стивеном обвинение поставило Бронте лицом к лицу с ее давним внутренним конфликтом. В первую очередь, здесь присутствовал половой аспект: будто бы она не сумеет остаться верна себе, если доверится Стивену. Мало кто знает так же хорошо, как она, что такое жизнь с властным мужчиной. Она чувствовала, что не готова попасть под чужое влияние. И не в том дело, чтобы хоть какая-то черточка Стивена Рэндолфа напоминала ей о ее отчиме. Между этими людьми нет ровным счетом ничего общего. Так откуда же эта жгучая враждебность? И откуда страсть?

— Значит, речь не идет о чем-либо рациональном, — подытожил Стивен.

— Возможно, вы напоминаете мне о чем-то, чего я не люблю, — предположила Бронте. — Это все, до чего я могла додуматься.

— О чем-то или о ком-то? В вас содержатся глубокие запасы боли и злости.

— Угу. — Бронте повернула голову. — Вам когда-нибудь говорили, что у вас талант психоаналитика?

— Я только высказываю вам то, что думаю. Многие наши поступки вызваны детскими горестями. Люди, у которых было тяжелое детство, имеют мало шансов на дальнейший расцвет.

— Вы как будто немало об этом знаете?

— Возможно, и знаю. В детстве я прошел через многие трудности. Я прошел через ситуации, которые было непросто контролировать. Я должен был жить своей собственной жизнью. Не потерпеть поражение, а победить. Оставить свой след. Я не мог позволить себе роскоши изобретать оправдания.

Бронте внимательно посмотрела на него.

— Вас что-то преследовало.

— Это так. Я знаю, это так. Бронте, если нам предстоит работать вместе, я бы хотел, чтобы мы стали друзьями.

— Друзьями? — Бронте не сумела скрыть своей отрицательной реакции. — Как это возможно? Я не впущу нового друга в свою жизнь.

— Друга вы можете использовать, — ядовито отозвался Стивен, и Бронте пришлось замолчать.

Бронте сидела в столовой и составляла опись всего имущества в усадьбе. В доме нашлось огромное количество всякой всячины; многие предметы хранились в кладовых, но и они подлежали инвентаризации. Здесь можно было найти все что душе угодно: картины, статуи, мраморные бюсты (почему бюсты? это же обрубки под самую шею!), предметы искусства всех стран и культур — мебель в античном вкусе, ценные восточные и персидские ковры, огромное количество фарфора и хрусталя, по меньшей мере семь очень красивых обеденных сервизов, причем все целые, а некоторые выглядели так, как будто ими вообще никогда не пользовались, серебряные столовые приборы, коллекция майсенского фарфора [29], изысканные маленькие крылатые купидончики с луком и стрелами, направленными на чье-то сердце; они никогда прежде не попадались Бронте на глаза. Она обнаружила их в коробках в ореховом шкафу, который редко открывали по той простой причине, что одна его дверца застряла много лет назад, вместе с коллекцией маленьких лиможских шкатулок [30]и сотней стаффордширских [31]животных, по преимуществу собак.

Бронте исполнилась решимости переписать все, что найдется в доме ценного. Безделушки не в счет. Среди многочисленных талантов Гилли умение вести домашнее хозяйство не значилось. Она предпочитала бродить по лесам, открытым всем стихиям. Гилли чувствовала бы себя дома в дебрях Африки, где бы она фотографировала носорога, принимающего пылевую ванну, стадо львов, наслаждающихся вечерней трапезой, или надменного жирафа, благосклонно взирающего на объектив. Простор — вот где для Гилли ключ к счастью.

И вот она обнаружила Бронте в столовой в ту минуту, когда Бронте осматривала глубокое блюдо с ровной каймой и рельефным орнаментом — по всей видимости, изображением рыбы, — в центре и присваивала ему инвентарный номер.

— Осторожнее, моя милая. Это эпоха Сун [32], — небрежно предупредила Гилли и опустилась в кресло.