Если Харрисон был плохим человеком, то вина за содеянное им зло по выходе из больницы частично ляжет и на плечи Джоунаса Нейберна. Боль, которую Харрисон причинит другим людям, в какой-то мере запятнает и его, Джоунаса, честь.

Но на этот раз особой проблемы вроде бы не было. Харрисон был известен как благородный гражданин и порядочный человек, уважаемый всеми владелец антикварного магазина, женатый на художнице – говорят, неплохой, – во всяком случае, Джоунас слышал ее имя. А хорошая художница, будучи более тонкой и восприимчивой по натуре, чем обыкновенный человек, гораздо острее и нагляднее чувствует действительность. Ведь так? И если бы она по ошибке вышла замуж за плохого человека, то наверняка уже давно оставила бы его. Нет, на этот раз можно было совершенно определенно сказать, что они спасли жизнь, достойную быть спасенной.

Единственное, чего желал Джоунас, – это чтобы дело всегда оборачивалось таким образом.

Он отошел от кровати и подошел к окну. Пятью этажами ниже, со всех сторон освещаемая фонарями на столбах, находилась почти опустевшая к этому времени автостоянка. От проливного дождя лужи на ней пузырились, и казалось, что вода в них кипит, словно под асфальтом стоянки был разложен огромный костер.

Долгим взглядом Джоунас задержался на том месте, где еще недавно стояла машина Кари Доуэлл. Он искренне восхищался ею и находил ее весьма привлекательной. Временами она ему даже снилась по ночам. И после этих снов он чувствовал себя удивительно хорошо. Он не стеснялся сам себе признаться, что иногда ему очень хотелось быть с ней рядом, и радовался мысли, что это желание было скорее всего взаимным. Но она ему была не нужна. Ему нужна была только его работа, нужна для того, чтобы хоть изредка насладиться своей победой над Смертью и…

– Там… что-то… движется…

Начало фразы вклинилось и перебило мысли Джоунаса, но голос был таким слабым, что он не сразу понял, откуда он донесся. Он обернулся и поглядел в сторону открытой в коридор двери, предположив, что голос доносится оттуда, и только на третьем слове сообразил, что это говорил Харрисон.

Его голова была повернута к Джоунасу, но взгляд прикован к окну.

Моментально очутившись подле кровати, Джоунас взглянул на электрокардиограф и увидел, что сердце Харрисона билось очень быстро, но, слава богу, ритмично.

– Там… что-то движется, – повторил Харрисон.

Глаза его следили не столько за окном, сколько за какой-то точкой вне его, скрытой мраком дождливой ночи.

– Это просто капли дождя.

– Нет.

– Обыкновенный зимний день.

– Что-то очень нехорошее, – прошептал Харрисон.

В коридоре послышались быстрые шаги, и в палату почти вбежала молоденькая медицинская сестра. Ее звали Рамона Перез, и Джоунас знал, что она всей душой предана делу и прекрасно справляется со своими обязанностями.

– Ой, как хорошо, что вы здесь, доктор Нейберн. На телеметрической установке его сердце…

– Знаю: забилось очень быстро. Он только что пришел в себя.

Рамона подошла к постели больного и включила висевшее над его головой бра.

Словно не замечая присутствия Джоунаса и медсестры, Харрисон все еще пристально всматривался во что-то, только ему одному видимое. Голосом еще более тихим, чем в прежние разы, в котором чувствовалась непреодолимая усталость, он снова повторил:

– Там что-то движется.

Затем веки его сонно заморгали и закрылись.

– Мистер Харрисон, вы меня слышите? – спросил Джоунас.

Но пациент молчал.

Ритм сердца на мониторе ЭКГ быстро упал со ста сорока до ста двадцати, а затем и до ста ударов в минуту.

– Мистер Харрисон?

Девяносто ударов в минуту. Восемьдесят.

– Он опять заснул, – прошептала Рамона.

– Вроде бы да.

– Просто заснул, – добавила она. – О коме, думаю, и речи быть не может.

– Да, на кому, пожалуй, не похоже, – согласился с ней Джоунас.

– А ведь он что-то сказал. Что-нибудь осмысленное?

– Похоже, что да. Но что́ он имел в виду, не совсем понятно, – сказал Джоунас, склонившись над пациентом и внимательно всматриваясь в его веки, под которыми ясно угадывались быстрые движения глаз. Харрисону снова что-то снилось.

Снаружи дождь внезапно превратился в ливень. Усилившийся за окном ветер завыл громче.

– Я ясно слышала слова, он их довольно четко произнес, – проговорила Рамона.

– Да, вполне. А фактически он говорил законченными предложениями.

– Значит, у него нет афазии, – сказала она. – Вот здорово!

Афазия – невозможность говорить или понимать устную и письменную речь – представляет собой одно из наиболее тяжких последствий болезни или тяжелой травмы. Пораженный афазией пациент может общаться только с помощью жестов, но ограниченные возможности языка жестов вскоре начинают его удручать, и он впадает в глубокую депрессию, откуда он никогда так и не возвращается.

Харрисону, очевидно, это не грозило. Не грозил ему и паралич, и если в его памяти было не слишком много провалов, то в ближайшем будущем, выписавшись из больницы, он сможет вести нормальный образ жизни.

– Не будем спешить с выводами, – заметил Джоунас. – И не будем строить воздушных замков. Ему предстоит еще долгая дорога. Но в историю его болезни необходимо обязательно вписать, что впервые он пришел в сознание в одиннадцать часов тридцать минут вечера, спустя два часа после возвращения к жизни.

Харрисон что-то бормотал во сне.

Джоунас низко склонился над ним и подставил ухо прямо к его едва заметно шевелившимся губам. Слова, произносимые на выдохе, были едва слышны, словно транслировались по радио с радиостанции, находившейся на другом конце света, и, отраженные от атмосферного слоя, с трудом пробившись сквозь помехи и огромные пространства, казались загадочными и пророческими, несмотря на то что их трудно было разобрать.

– Что он говорит? – спросила Рамона.

Из-за шума дождя и ветра за окном Джоунас не был уверен, что действительно расслышал слова Харрисона, но ему показалось, что тот беспрестанно повторял одну и ту же фразу: «Там… что-то… движется».

Ветер снаружи неожиданно яростно завыл, и дождь с такой силой забарабанил в окно, что казалось, вот-вот вышибет его.

Вассаго обожал дождь.

Небо было полностью укрыто тучами, не оставившими ни единой щелочки для луны. Пелена дождя делала сияние уличных фонарей и фар двигавшихся ему навстречу автомобилей менее ярким, приглушала краски неоновых реклам, смягчала ночные контуры и вкупе с солнцезащитными очками позволяла с большими удобствами и меньшим напряжением вести машину.

Сначала он поехал в западном направлении от своего логова, затем свернул на север и покатил вдоль побережья в поисках не очень ярко освещенного бара, в котором можно было бы найти пару-тройку подходящих женщин. Многие бары в понедельник вообще не работали, в других посетителей в это время ночи, в половине первого, было что кот наплакал.

Наконец в Ньюпорт-Бич рядом с автострадой он наткнулся на небольшой придорожный ресторанчик. Это был обыкновенный кабак, но с претензией на добропорядочность, с раскинутым над тротуаром балдахином, рядами миниатюрных лампочек, протянувшихся вдоль крыши, и небольшим рекламным щитом, на котором крупными буквами значилось: «ТАНЦЫ ПО СРЕДАМ – СУББОТАМ В СОПРОВОЖДЕНИИ ОРКЕСТРА ДЖОННИ УИЛТОНА». Ньюпорт был самым богатым в округе городом, с крупнейшей в мире гаванью для стоянки частных яхт, поэтому любое заведение, претендовавшее на обслуживание богатых клиентов, скорее всего таким и было на самом деле. С середины недели на автостоянке, видимо, дежурил специальный лакей, присматривавший за машинами, что было не очень хорошо, так как он мог стать потенциальным свидетелем, но в такой дождливый день, да к тому же еще и в понедельник, лакея на стоянке не оказалось.

Вассаго припарковал машину невдалеке от ресторана, и, когда выключил мотор, с ним вдруг случилось нечто невероятное: с головы до пят его тело потряс мощный электрический разряд. Глаза закатились, и ему показалось, что его тело бьется в конвульсиях и он не может ни охнуть, ни вздохнуть. Невольно из груди вырвался стон. Припадок длился не более десяти или пятнадцати секунд и окончился тремя словами, которые, казалось, прозвучали прямо у него в голове: «Там… что-то… движется». Это не было возникшей из ниоткуда мыслью, порожденной случайным коротким замыканием в мозгу, так как он явственно слышал голос, произнесший эти слова, – мысль ведь абстрактна, у нее нет ни тембра, ни интонации, но эту мысль кто-то произнес. Но не он сам, а кто-то другой, так как голос был совершенно ему незнаком. Его охватило непреодолимое ощущение, что в машине, кроме него, находится еще кто-то, невидимый ему, чей дух, пробившись сквозь разделяющую миры преграду, воплотился в реального человека, чье присутствие он и ощущает в данный момент. Затем все прекратилось так же внезапно, как и началось.