Пока Хадли устраивает для нас ночлег, я сижу на краю утеса, болтая ногами. Высоты я не боюсь, высота меня пленяет. Я бросаю веточки и камешки, каждый раз все больше, и пытаюсь сосчитать, как быстро они долетят вниз и ударятся о камни.

– Ужин готов, – возвещает Хадли, и я поворачиваюсь к полянке.

Он расстелил одно одеяло прямо на сосновых иголках, соорудив удивительно мягкий матрас. В центре стоит свеча (я не видела, что он брал свечу, наверное, она лежала у него в кармане) и банка с равиоли.

– А вилки-то я забыл, – говорит он, берет банку и кормит меня из рук. Макароны холодные, с металлическим привкусом, невероятно вкусные. – А теперь пообещай, что не встанешь ночью пописать и не ошибешься, куда повернуть!

Хадли растирает мои руки, скрюченные от холода. Зуб на зуб не попадает.

– Я без тебя никуда не пойду, – обещаю я. – Серьезно.

– Тс-с… – Хадли смотрит на меня, как будто знает, что ему предстоит сдавать экзамен на то, насколько хорошо он запомнил форму моего рта, цвет моих глаз. – Они не знают тебя такой, какой знаю тебя я, – произносит он. – Они ничего не понимают. – Он ложится на живот и прижимается щекой к моему бедру. – А план у нас такой: мы здесь переночуем, а завтра утром я возьму грузовик и отвезу тебя назад в Стоу. Если ты поговоришь с мамой – когда она увидит, что мы вернулись по доброй воле, – думаю, все решится.

– Я туда не вернусь, – говорю я. – Я ненавижу ее за то, что она сделала.

– Ребекка, прекрати! Все совершают ошибки. Ты ее винишь? Если бы твоя дочь встречалась с парнем на десять лет старше себя, разве бы ты не волновалась?

Луна танцует в его волосах.

– На чьей ты стороне? – возмущаюсь я, но он целует мое колено, это чувствительное к щекотке место, и я не могу долго на него сердиться.

Я ложусь рядом с ним, чувствую, как его руки обвивают мое тело, и впервые за много часов согреваюсь. Он снимает пиджак и неловко накидывает его мне на плечи, а когда мы сталкиваемся лбами – заливается смехом. Когда он целует меня, я думаю о запахе свежевыжатого сока и о том, как жалеешь о лете, особенно когда знаешь, что оно скоро закончится.

Я расстегиваю пуговицы на фланелевой рубашке Хадли и нежно прижимаюсь к нему. Волосы у него на груди необычного рыжеватого оттенка. Они вьются спиральками, которые напоминают навигационные карты моего отца. Я поглаживаю волоски в противоположном направлении, заставляя их встать дыбом. Он поет мне.

Вскоре мы подходим к точке, к которой уже приближались, – на нас остаются только трусы. Руки Хадли обхватывают меня и гладят по спине.

– Пожалуйста, – прошу я его. – Я больше не хочу быть ребенком.

Хадли улыбается и убирает волосы у меня со лба.

– Ты уже не ребенок.

Он целует меня в шею, потом целует мою грудь, живот, бедра, опускается все ниже…

– Что ты делаешь? – шепчу я, но на самом деле, скорее, обращаюсь к себе самой.

Я чувствую, как что-то начинается, возникает какая-то энергия: кровь отливает от кончиков пальцев, и эта энергия неожиданно начинает отрываться. Я приподнимаю голову Хадли за волосы и царапаю его шею. Я боюсь, что больше никогда не увижу его лица. Но потом он скользит вверх по моему телу, входит в меня, и мы двигаемся, словно плывем под парусом, словно летим по ветру. Он целует меня по-взрослому, в губы, и к моему величайшему изумлению, они имеют привкус океана.

Мы не слышим, как они подходят. Просто открываем глаза и видим, что они стоят вокруг: егерь, Сэм и мой отец.

– Господи, Хадли! – восклицает Сэм.

Хадли вскакивает от неожиданности. На нем одни трусы. Я заворачиваюсь в рубашку, а ноги накрываю одеялом. Я вижу всех как в тумане; у меня глаза словно песком засыпаны.

– Хадли, – говорю я, и этот голос совершенно не похож на мой. – Познакомься, это мой папа.

Не зная, как поступить, Хадли протягивает руку. Отец на рукопожатие не отвечает. Я удивлена, увидев отца в подобном окружении. На нем брюки от костюма и рубашка поло, на ногах коричневые мокасины. Как он смог взобраться сюда в обуви с такой подошвой?

Я так тяжело опускаюсь назад на землю, что ударяюсь головой. Егерь единственный, кто обращает на меня внимание и спрашивает, как я себя чувствую.

– Сказать по правде, – отвечаю я, – не знаю.

С его помощью я пытаюсь сесть, но в ушах стреляет, а в глазах режет. Хадли опускается рядом со мной на колени. Он просит егеря отвести меня в сторону.

– Убери к черту руки! – кричит папа. – Не прикасайся к ней!

Сэм, который стоит рядом с Хадли, уверяет друга, что так будет лучше для всех.

– Да что ты знаешь! – набрасывается Хадли на Сэма.

Мне с трудом удается сконцентрироваться на разворачивающейся на моих глазах сцене. Я слышу произнесенные окружающими слова лишь спустя несколько секунд. Солнце плавает между их лицами, обесцвечивая их подобно испорченным фотографиям. Я изо всех сил стараюсь поймать взгляд Сэма – самое яркое, что есть у меня перед глазами. Рядом с Сэмом отец кажется маленьким, двухмерным, как бумажная кукла.

– Ребекка! – Голос отца доносится, как из туннеля. – Ты как? Он тебя обидел?

– Он никогда бы ее не обидел. – Сэм наклоняется ко мне, его лицо искажено, как в объективе фотоаппарата. – Ты можешь встать?

Я качаю головой. Хадли обхватывает меня руками за плечи, невзирая на запрет отца, хотя я все равно не помню его слова. Он так близко, что я могу прочесть его мысли. Он думает: «Я люблю тебя. Не забывай этого».

– Дайте мне сказать, – шепчу я, но, похоже, меня никто не слышит.

– Послушайте, она приехала ко мне. На попутках. Сегодня мы собирались вернуться и все решить! – Его голос звучит слишком громко.

– Хадли, – медленно говорит Сэм, – мне кажется, будет лучше, если ты отпустишь Ребекку с нами. А сам пока останешься здесь.

– Дайте мне сказать, – повторяю я.

Но меня опять никто не слышит. Меня пронзает мысль, что я больше не смогу говорить.

Хадли встает и отходит в сторону. Когда он оборачивается, я вижу, что вены у него на лбу повздувались и посинели. Он пристально смотрит на Сэма.

– Ты же знаешь меня. Ты же знаешь меня всю жизнь. Поверить не могу… – Он переводит взгляд на моего отца. -…поверить не могу, что ты – ты! – мог во мне усомниться. Ты же мой друг, Сэм. Ты мне как брат. Я не говорил, чтобы она приезжала. Я бы никогда так не поступил. Я не стану убегать и не позволю вам ее забрать. Господи, Сэм, я люблю ее!

Едва держась на ногах, я бросаюсь к Хадли. Он сжимает меня в объятиях – мое лицо у него на груди – и шепчет мне в макушку слова, которых я не слышу.

– Отпусти ее, ублюдок! – велит отец. Сэм кладет руку ему на плечо, но отец ее стряхивает и вопит: – Отпусти мою дочь!

– Отдай ее нам, Хадли, – негромко просит Сэм.

– Мистер… – говорит егерь, и это первое слово, которое я слышу отчетливо.

– Нет, – шепчу я Хадли.

Он опускается на колени и обхватывает мое лицо руками.

– Не плачь. Когда плачешь, ты похожа на луковицу, а твой нос становится таким длинным…

Я поднимаю глаза.

– Так-то лучше. Я же обещал, что приеду за тобой, помнишь? А отец проделал долгий путь, чтобы с тобой повидаться. Поезжай домой.

Его голос обрывается, он тяжело сглатывает. Я провожу пальцем по его шее.

– Тебе нужно показаться врачу. Возвращайся к Сэму, поправляйся, а я приеду за тобой. Как я и обещал, мы все решим. Поезжай с ними.

– Отдай ее нам, – снова просит Сэм.

Я уверена, что если спущусь с этой горы без Хадли, то больше его не увижу.

– Не могу, – отвечаю я.

И это правда. Он остался единственным, кто меня любит. Я обхватываю Хадли за талию и прижимаюсь к нему.

– Ты должна вернуться с ними, – нежно уговаривает он. – Разве ты хочешь меня огорчить? Хочешь?

– Нет, – отвечаю я, цепляясь за него.

– Ребекка, поезжай, – повторяет Хадли уже громче. Он берет меня за руки.

– Не поеду.

Слезы бегут у меня по лицу, из носа течет, но мне наплевать. «Не поеду», – говорю я себе. Не поеду.