Удивительно, что я не плачу.

– Расскажи мне все, что знаешь.

Мама поднимает лицо, пораженная моей храбростью. Она говорит, что Хадли упал и сломал шею. Врачи сказали, что он умер мгновенно. Это произошло три дня назад – слишком долго тело не могли извлечь из узкого ущелья.

– И что я делала эти три дня? – шепчу я. Ответа я не нахожу, поэтому смущаюсь.

– У тебя воспаление легких, ты почти все время спала… Ты сбежала, помчалась за Хадли, и тут приехал твой отец. Он настоял на том, чтобы поехать с Сэмом тебя искать… – Она отводит глаза. – Он не хотел, чтобы Сэм оставался здесь, со мной.

«Значит, он знает», – думаю я. Интересно!

– А что он имел в виду, когда говорил: «Мы поедем домой»?

Мама кладет мне руку на голову.

– Назад в Калифорнию. А ты что подумала?

Я что-то упускаю.

– А здесь мы что делаем?

– Не стоит сейчас об этом. Тебе нужно отдохнуть.

Я поднимаю одеяло, и меня тошнит. Все ноги у меня в синяках и ссадинах. И обмотаны пожелтевшими бинтами. На груди – засохшая кровь на глубоких царапинах.

– Когда Хадли упал, ты попыталась спуститься за ним, – объясняет мама. – Сэм оттащил тебя от края, и ты принялась царапать себя. Ты не прекращала раздирать себя, сколько бы успокоительных тебе ни кололи. Тебя было не остановить. – Она снова начинает плакать. – Ты твердила, что хочешь вырвать свое сердце.

– Не понимаю зачем, – шепчу я. – Вы и так его у меня вырвали.

Она уходит в противоположный конец комнаты, как можно дальше от меня.

– Что ты хочешь, чтобы я сказала, Ребекка? Что ты хочешь от меня услышать?

Не знаю. Сделанного не воротишь. Я начинаю понимать, насколько по-другому все воспринимаешь, когда взрослеешь. В детстве, когда я болела, мама пела мне песенку. Приносила мне красное желе и спала, свернувшись клубочком рядом со мной, чтобы прислушиваться к моему дыханию. Она воображала, что я принцесса, которую заточила в башне злая волшебница, и играла роль моей фрейлины. Мы вместе ждали моего прекрасного рыцаря в сверкающих доспехах.

– Зачем тебе мое прощение? – спрашиваю я. – Зачем тебе оно?

Я отворачиваюсь, и овцы Сэма, все семь, стремглав несутся по тропинке, которую они проложили на среднем поле.

– Зачем мне твое прощение? Потому что я так и не простила своего отца и знаю, каково будет тебе. В детстве отец избивал меня. Он бил меня, бил маму, а я пыталась оградить от этого ужаса Джоли. Он разбил мне сердце и в конечном счете сломал меня. Я так и не поверила в себя. Если бы я собой что-то представляла, разве папа стал бы меня обижать? Потом я забыла об этом. Вышла замуж за Оливера, а через три года он ударил меня. Тогда я и сбежала в первый раз.

– Авиакатастрофа, – говорю я, и мама кивает.

– Я вернулась к нему из-за тебя. Я понимала: важнее всего, чтобы ты росла, чувствуя себя защищенной. А потом я ударила твоего отца. И воспоминания нахлынули вновь. – Она закрывает лицо руками. – Все вернулось, но на этот раз стало частью меня. Куда бы я ни бежала, сколько бы штатов и стран ни проехала – от себя не убежишь. Я так его и не простила – мне казалось, что в таком случае последнее слово остается за мной. Но он выиграл. Он во мне, Ребекка.

Она берет старинный мраморный кувшин, который хранится в семье Сэма много лет. Не отдавая отчета в своих действиях, она роняет его, и осколки разлетаются по полу.

– Я приехала сюда и была так счастлива, совсем недолго, что опять обо всем забыла. Забыла о твоем отце, забыла о тебе. Я настолько потеряла голову от любви… – она улыбается каким-то своим мыслям, – что не могла поверить, что кто-то, кроме меня, может испытывать подобные чувства. И уж конечно, не ожидала этого от собственной дочери. Если ты влюбилась в двадцатипятилетнего и это нормально, то почему я не могу влюбиться в мужчину, которому двадцать пять? Понимаешь?

Я видела маму с Сэмом в тени сада, между ними чувствовалась духовная связь. Вот что было не так в последние недели: я никогда еще не видела свою маму такой. Мне еще никогда не было так хорошо рядом с ней. Я не понимаю, что здесь делает мой отец, почему он хочет заставить ее вернуться. Женщины, которая ему нужна, здесь нет. Той женщины больше не существует.

– Я видела вас вместе, – признаюсь я.

– Если бы это было правильно, Ребекка, – говорит мама, – это бы случилось много лет назад.

Больше нет нужды спрашивать, зачем она возвращается домой. Ответ я уже знаю. Мама считает, что она подвела не только моего отца, но и меня. Она недостойна быть с Сэмом – это ее наказание. В реальном мире обстоятельства не всегда складываются самым благоприятным образом. В реальном мире «навсегда» может длиться всего два дня.

Мама смотрит на меня. Наши взгляды встречаются и говорят больше слов. Если у тебя этого нет – и у меня не будет. Моя жизнь породила твою, и поэтому моя жизнь неразрывно связана с твоей. «Как странно!» Я узнала, что такое заколдованный любовный круг, раньше собственной мамы. Еще и ей преподала урок.

Мама улыбается и убирает марлевую повязку с моей груди.

– Мне не верится, что тебе всего пятнадцать, – бормочет она.

Она касается пальцами моей груди. От маминых прикосновений раны начинают затягиваться. Мы молча наблюдаем, как кожа срастается и синяки исчезают. Но шрамы все равно останутся.

Когда он среди ночи входит в комнату, я его жду. Он единственный, кто не навещал меня с тех пор, как я пришла в сознание. Сначала дверь едва заметно приоткрывается, потом я вижу свет фонарика; когда дядя Джоли подходит к моей кровати, я уже знаю, куда мы держим курс.

– Если выедем сейчас, у нас будет уйма времени, – говорит он, – и никто не узнает, куда мы ездили.

Он на руках относит меня к старому голубому грузовичку, который уже несколько недель не заводили. Поставив рычаг передач в нейтральное положение, он толкает автомобиль от дома, вниз по пригорку. На меня он набросил накидку – оранжевую с розовыми помпонами, привет из семидесятых. Между нами на потрескавшемся кожаном сиденье расположился термос с черным кофе и овсяными кексами с изюмом.

– Мне кажется, ты еще не пришла в себя.

Когда я качаю головой, он включает «дворники». Нажимает на кнопку, чтобы взбрызнуть стекла водой из стеклоочистителя. Струя летит через крышу на багажник. Бьет, как водяной пистолет.

– Хватит, – говорит Джоли.

Он красив, но какой-то поблекшей красотой. У него на висках вьются волосы, даже если он только что подстригся. Первое, что замечаешь на его лице, – расстояние между глазами. Оно настолько узкое, что он похож либо на представителя монголоидной расы, либо на очень умного человека – все зависит от того, под каким углом смотреть. А потом обращаешь внимание на его губы – пухлые, как у девушки, и розовые, как циннии. Если взять мой любимый снимок Мэла Гибсона, сложить его и спрятать в карман джинсов, а потом прокрутить в машинке и высушить – снимок, который в результате окажется у вас в руках, будет мягче, потертым по краям и не таким впечатляющим. Дядя Джоли.

Светает, когда мы пересекаем границу Нью-Гэмпшира.

– Я мало что помню, – признаюсь я. – Большую часть пути я просидела в кузове грузовика.

– Дай угадаю, – говорит дядя Джоли. – В рефрижераторе?

Он вызывает у меня улыбку. Когда отец с Сэмом нашли нас, температура у меня была сорок.

Дядя Джоли немногословен. Он понимает – мне сейчас не до разговоров. Время от времени он просит налить ему чашечку кофе. Я наливаю и пою его, как будто это он болен.

Мы минуем коричневый дорожный знак, на котором схематически изображена территория Уайт-Маунтин.

– Красиво здесь, – говорю я. – Как считаешь?

– Тебе кажется, что это красиво? – спрашивает дядя.

Вопрос застает меня врасплох.

Я окидываю взглядом вершины и водостоки. В Южной Калифорнии ландшафт равнинный и не таит в себе никаких сюрпризов.

– Да.

– В таком случае так и есть.

Мы едем по дорогам, которые я никогда не видела. Сомневаюсь, что это вообще можно назвать дорогами. Они змеятся через лес и больше напоминают колеи, которые оставили лыжники, а не автомобильный путь, но так мы можем сократить дорогу. Грузовичок скачет по колдобинам, расплескивая кофе и катая по сиденью нетронутые кексы. Мы оказываемся на заднем дворе дома, где живет мать Хадли, – его я не узнать не могу. Мы оставляем машину как искупительную жертву на крошечном пятачке между домом и горой Обмана.