– Как хорошо на воздухе, – говорит Ребекка, сидя на корточках. Я поддерживаю ее за руки, чтобы она не упала. – Теплее, чем обычно, верно?

– Я и забыла, что ты дитя Калифорнии. Я понятия не имею, насколько здесь обычно тепло. На Восточном побережье тринадцать градусов ночью – нормальное явление.

– А чем мне вытереться? – спрашивает Ребекка, и я непонимающе смотрю на нее. – Туалетная бумага?

– Не знаю. – Она тянется за валяющимися на земле листьями, но я перехватываю ее руку. – Нет! Ты же не знаешь, что это за листья; может, они ядовитые или бог знает какие. Еще не хватало, чтобы во время поездки по стране ты не смогла сидеть!

– И что делать?

Я не хочу оставлять ее одну.

– Пой, – велю я.

– Что?

– Пой. Ты пой, а я сбегаю к машине за салфеткой, и если услышу, что ты перестала петь, значит, ты в беде.

– Что за глупость! – восклицает Ребекка. – Это Аризона, а не Лос-Анджелес. Здесь никого нет.

– Тем более.

Ребекка окидывает меня недоверчивым взглядом и начинает петь какой-то рэп.

– Нет, – обрываю я, – пой какую-нибудь известную песню, чтобы я знала слова и не запуталась.

– Поверить не могу. А какой у тебя репертуар, мама?

На секунду она теряет равновесие, спотыкается и ругается.

Я задумываюсь, но у нас слишком разные музыкальные вкусы.

– Попробуй «Бич бойз», – предлагаю я, надеясь, что за пятнадцать лет в Калифорнии что-то ей должно запомниться.

– «На Восточном побережье классные девчонки, – затягивает Ребекка, – мне по-настоящему нравится их одежда…»

– Отлично, – говорю я. – «А девушки с Севера?»

– «Нравится, как они целуются…»

Я подтягиваю, пятясь к машине, и прошу дочь петь погромче, когда отхожу все дальше и дальше. Если она забывает слова, поет «та-та-та». Наконец я вижу нашу машину, бегом припускаю к ней, нахожу бумажные салфетки, которыми вытираю помаду, и несу их Ребекке.

– «Как жаль, что не все девушки живут в Калифорнии», – продолжает распевать она, когда я подбегаю. – Ну, видишь, никто меня не съел.

– Лучше перестраховаться, чем потом жалеть.

Мы лежим на капоте машины, прижавшись спинами к лобовому стеклу. Я прислушиваюсь к шуму реки Колорадо, которая течет всего в нескольких километрах. Ребекка говорит, что будет считать звезды.

Мы доедаем последнее пирожное – откусываем с двух концов кусочки все меньше и меньше, чтобы потом не говорить, что кто-то съел последний кусок. Мы спорим о том, можно ли считать огни вертолета падающей звездой («нет») и можно ли разглядеть в это время года Кассиопею («да»). Когда по шоссе не проезжают машины, вокруг царит полнейшая тишина – слышно лишь потрескивание вибрирующей магистрали.

– Интересно, а как здесь днем? – думаю я вслух.

– Наверное, как и ночью. Пыль, раскаленная дорога. Но еще теплее. – Ребекка забирает у меня из рук оставшийся кусочек пирожного. – Будешь? – Она бросает его себе в рот и раздавливает языком о передние зубы. – Знаю, выглядит отвратительно. Думаешь, тут становится по-настоящему жарко, жарко, как в Лос-Анджелесе, где асфальт плавится под ногами?

Мы вместе смотрим на небо, как будто ждем чего-то.

– Знаешь, – говорит Ребекка, – мне кажется, ты держишься молодцом.

Я привстаю на локте.

– Правда?

– Да. Честно. А могла бы расклеиться… Ну, ты понимаешь? Стала бы постоянно плакать и не смогла вести машину.

– Не стала бы, – честно признаюсь я. – Я же должна заботиться о тебе.

– Обо мне? Я сама о себе позабочусь.

– Именно этого я и боюсь, – смеюсь я, но в моей шутке лишь доля шутки.

Несложно понять, что года через два-три моя девочка станет настоящей красавицей. В этом году в школе она прочла «Ромео и Джульетту» и важно заявила мне, что Ромео – тряпка. Он должен был хватать Джульетту и бежать с ней, проглотить свою гордость и устроиться работать в каком-нибудь средневековом «Макдоналдсе». «А как же поэзия? – удивилась я. – А как же трагедия?» И Ребекка ответила, что все это хорошо, но в настоящей жизни такого не бывает.

– Пожалуйста, – умоляет Ребекка, – у тебя опять вид задумчивой коровы.

Так бы и лежала целыми днями рядом с дочерью, смотрела, как она растет у меня на глазах, – но я убегаю от своих проблем, поэтому такой роскоши позволить себе не могу.

– Поехали. – Я локтем подталкиваю ее с капота. – Можешь высунуть голову в окно и закончить считать звезды.

Когда мы доезжаем до указателя Гила Бенд, почва под колесами становится кирпично-красной, с прожилками длинных ночных теней от кактуса. По обе стороны дороги простирается равнина, и кажется, что мы сможем разглядеть городок, но ничего, кроме пыли, не видно. Ребекка оборачивается на сиденье, чтобы удостовериться, что мы правильно прочли зеленый указатель.

– Ну и где поселок?

Мы проезжаем еще несколько километров, не замечая следов цивилизации. В конце концов я сворачиваю на обочину и глушу мотор.

– Всегда можно поспать в машине, – говорю я. – На улице довольно тепло.

– Ни в коем случае! Здесь водятся койоты и тому подобные звери.

– И это говорит девочка, которая собиралась сходить пописать в лес, где могут прятаться сумасшедшие?

– Помощь нужна?

Этот звук испугал нас – на протяжении трех с половиной часов мы слышали только собственные голоса. У окна со стороны Ребекки стоит женщина с растрепанной седой косой, свисающей вдоль спины.

– Машина сломалась?

– Простите. Если это ваши владения, то мы можем переставить машину.

– А зачем? – удивляется она. – Тут машин больше нет. – Она говорит, что мы приехали в индейскую резервацию в Гила Бенд (в меньшее поселение), и указывает на виднеющиеся вдали мохнатые бледно-лиловые холмы, которые на самом деле являются домами. – Километрах в десяти на восток резервация побольше, но туристы приезжают сюда.

Ее зовут Хильда, и она приглашает нас к себе.

Она живет в двухэтажном каменном доме, где воняет, как в общежитии, – как она объяснила, дом содержится на средства из федерального бюджета. Она оставила включенным свет, и лишь оказавшись внутри, я заметила, что женщина держит бумажный пакет. Я ожидаю, что сейчас Хильда достанет джин или виски – я много слышала о резервациях, – но она вытаскивает пакет молока и предлагает сделать коктейль для Ребекки.

Стены завешаны шерстяными ковриками всех цветов юго-западной радуги и разукрашены угольными набросками быков и ущелий.

– Что скажешь? – спрашиваю я Ребекку, когда Хильда уходит на импровизированную кухню-ванную.

– Честно? – уточняет Ребекка, и я киваю. – Поверить не могу, что ты оказалась в таком месте. Ты с ума сошла? Полночь, какая-то женщина, которую ты раньше в глаза не видела, подходит к твоей машине и говорит: «Привет, заходите в гости». К тому же она явно из индейцев. А ты просто подхватываешь свои вещи и идешь. А как же правило: никогда не брать конфеты у незнакомцев?

– Коктейль, – поправляю я. – Конфет она нам не предлагала.

– Господи!

Входит Хильда с плетеным подносом, на котором стоят три пенящихся стакана и лежат спелые сливы. Она берет одну и сообщает, что такие сливы здесь выращивает ее сводный брат. Я благодарю хозяйку и отпиваю из своего стакана.

– А теперь расскажите, как вы оказались среди ночи на Собачьей развилке.

– Вот, значит, куда мы попали. – Я поворачиваюсь к Ребекке. – Я думала, мы едем по шоссе восемь.

– Мы свернули с него, – отвечает Ребекка и поворачивается к Хильде. – Это длинная история.

– Мне некуда торопиться. У меня бессонница. Именно поэтому я бродила у Собачьей развилки в полночь. Только молоком можно унять изжогу.

Я сочувственно киваю.

– Мы из Калифорнии. Наверное, можно сказать, что мы убежали из дома.

Я пытаюсь смеяться, взглянуть на ситуацию с юмором, но вижу, что женщина, с которой я едва знакома, пристально смотрит на синяки на моих руках.

– Ясно, – говорит она.

Ребекка спрашивает, где ей можно прилечь, и Хильда, извинившись, уходит ставить в соседней комнате раскладушку. Из шкафа она достает подушки, а из буфета простыни с изображением персонажей из комикса «Мелочь пузатая».