Присцилла стала пунцовой.

– Миссис Изингофф, думаю, что выражу мнение всего нашего коллектива, когда скажу, что Лейси…

– Все в порядке, – тихо сказала Лейси. – Я понимаю.

На них уже смотрели другие акушеры и медсестры. Лейси знала, что они были готовы все вместе встать на ее защиту – посоветовать Джанет Изингофф искать другой роддом, объяснить, что Лейси – одна из лучших и опытных акушерок в Нью Гемпшире. Но на самом деле это не имело никакого значения. Дело было не в Джанет Изингофф, которая желала, чтобы ее ребенка принимала другая акушерка, а в том, что когда Джанет уйдет, появится другая женщина – завтра или послезавтра – с той же неприятной просьбой. Кто бы хотел, чтобы к его ребенку первыми прикоснулись руки, которые держали убийцу, переводя его через дорогу, которые убирали с его лба влажные волосы, когда у него был жар, на которых он засыпал?

Лейси прошла по коридору к пожарному выходу и бегом поднялась на четыре пролета. Иногда, когда случались особенно трудные дни, Лейси сбегала на крышу больницы. Она ложилась на спину и смотрела в небо, убеждая себя, что наблюдает эту картину совсем с другого места.

Суд – это всего лишь формальность. Питера признают виновным. И как бы она не пыталась убедить себя – или Питера – в обратном, этот факт стоял между ними во время тех ужасных встреч в тюрьме, тяжелым и невысказанным грузом. Для Лейси это все равно что встретить подругу, которую давно не видела, лысую, без бровей. Ты понимаешь, что она мучается от химиотерапии, но делаешь вид, что ничего не замечаешь, потому что так легче обеим.

Лейси хотелось сказать, если бы кто-то предоставил ей возможность выступить, что для нее действия Питера были не менее неожиданными, не менее разрушительными, чем и для всех остальных. Она тоже потеряла своего сына в тот день, не только физически, когда его забрали в тюрьму, но и как личность, потому что мальчик, которого она знала, исчез. Его поглотил неизвестный ей монстр, способный на действия, для нее непостижимые.

Но если Джанет Изингофф права? Если Лейси действительно сказала, сделала что-то… или не сказала, не сделала чего-то… что сделало Питера таким? Можно ли ненавидеть своего сына за то, что он сделал, и в то же время любить его за то, каким он был?

Дверь открылась, и Лейси резко обернулась. Никто никогда сюда не поднимался, правда, она никогда не приходила сюда в таком состоянии. Но это была не Присцилла и не кто-то из ее коллег: на пороге стоял Джордан МакАфи с пачкой бумаг в руке. Лейси прикрыла глаза.

– Прекрасно.

– Да, моя жена тоже так говорит, – сказал он, приближаясь к ней с улыбкой на лице. – Или, может, мне просто хочется, чтобы она так говорила… Ваша помощница сказала, что вы скорее всего здесь, и… Лейси, с вами все в порядке?

Лейси кивнула, а потом покачала головой. Джордан взял ее под руку и подвел к раскладному креслу, которое кто-то вытащил на самую крышу.

– Плохой день?

– Можно и так сказать, – ответила Лейси.

Она старалась не показать Джордану своих слез. Она понимала, что это глупо, но ей не хотелось, чтобы адвокат Питера решил, будто она относится к тем людям, с которыми нужно общаться с особой осторожностью. Тогда он может скрыть от нее ту неприятную правду о Питере, которую ей хотелось услышать несмотря ни на что.

– Мне нужно, чтобы вы подписали некоторые бумаги… но я могу заехать в другой раз…

– Нет, – сказала Лейси. – Все… нормально.

Она поняла, что все было лучше, чем нормально. Ее даже было приятно посидеть рядом с человеком, который верил в Питера, даже если ей приходилось ему за это платить.

– Можно задать вам личный вопрос?

– Конечно.

– Почему людям так легко показать пальцем на кого-то другого?

Джордан присел напротив нее на край крыши, что заставило Лейси немного нервничать, но опять же она не подала виду, поскольку не хотела, чтобы Джордан решил, что она слишком восприимчива.

– Людям нужен козел отпущения, – сказал он. – Это человеческая природа. Это самое большое препятствие в работе адвоката, потому что несмотря на то, что человек является невиновным, пока не доказана его вина, сам факт ареста кажется людям доказательством вины. Вы знаете, сколько людей полицейские отпускают из-под ареста? Я понимаю, это звучит глупо, но неужели вы думаете, что кто-то из них рассыпается в извинениях и делает все возможное, чтобы семья, друзья, коллеги этого человека знали, что произошла ошибка? Или просто говорят что-то вроде «Примите извинения» и уходят? – Он поймал ее взгляд. – Я знаю, очень тяжело читать газетные статьи, обвиняющие Питера, когда суд еще даже не начался, но…

– Не Питера, – тихо сказала Лейси. – Люди обвиняют меня.

Джордан кивнул, словно ожидал этого.

– Он сделал это не из-за того, что мы его так воспитывали. Он сделал это вопреки нашему воспитанию, – сказала Лейси. – у вас ведь есть маленький ребенок?

– Да. Сэм.

– Что, если он вырастет вовсе не таким, каким вы ожидали?

– Лейси…

– Например, если Сэм скажет вам, что он гей?

Джордан пожал плечами.

– Ну и что?

– А если он решит стать мусульманином?

– Это его выбор.

– А если он станет смертником-террористом?

Джордан замолчал.

– Честно говоря, мне не очень хочется думать о таких вещах, Лейси.

– Увы, – сказала она, поворачиваясь к нему лицом. – Я тоже не хотела.

Филипп О'Ши и Эд МакКейб были вместе почти два года. Патрик рассматривал фотографии на каминной полке – двое обнявшихся мужчин на фоне Канадских гор, Дворца кукурузы, Эйфелевой башни.

– Мы любили путешествовать, – сказал Филипп, входя в комнату со стаканом чая со льдом и передавая его Патрику. – Иногда Эду было легче собраться и уехать куда-нибудь, чем оставаться здесь.

– Почему так?

Филипп пожал плечами. Это был высокий мужчина с веснушками, которые появлялись на его лице, когда его захлестывали эмоции.

– Эд никому не говорил о… своем стиле жизни. А положа руку на сердце, хранить секреты в маленьком городке нелегко.

– Мистер О'Ши…

– Филипп. Пожалуйста.

Патрик кивнул.

– Я хотел узнать, упоминал ли когда-нибудь Эд при вас и Питера Хьютона.

– Вы же знаете, он был его учителем.

– Да. Я именно в виду… кроме этого.

Филипп провел его на застекленную веранду к плетеным стульям. Каждая из увиденных им комнат в доме была похожа на съемочную площадку для журнала: диванные подушки были выставлены под углом сорок пять градусов, вазы со стеклянными бусинами, роскошные зеленые растения. Патрик подумал о собственной гостиной, где сегодня между диванными подушками он обнаружил кусок хлеба, покрытый чем-то, что можно было назвать только пенициллином. Возможно, это были всего лишь глупые стереотипы, но этот дом был похож на мечту дизайнера, а дом Патрика – на наркоманский притон.

– Эд разговаривал с Питером, – сказал Филипп. – По крайней мере, пытался.

– О чем?

– Думаю, о том, что значит быть потерянной душой. Подростки всегда стараются быть такими, как все. Если тебя не принимают популярные ребята, ты стараешься подружиться со спортсменами. Если это не получается, идешь в театральный кружок… или к наркоманам, – сказал он. – Эд думал, что Питер, возможно, попытается подружиться с гомосексуалистами.

– Значит, Питер приходил к Эду поговорить о том, что он гей?

– Нет-нет. Эд сам разыскал его. Мы помним, как нам сложно было понять, чем мы отличаемся от других, когда были в его возрасте. Мы до смерти боялись, что подойдет другой парень-гей и откроет твое истинную сущность.

– Вы думаете, Питер боялся, что Эд откроет его сущность?

– Я искренне сомневаюсь, особенно в случае Питера.

– Почему?

Филипп улыбнулся Патрику:

– Вы слышали о гей-радаре?

Патрик почувствовал, как краска прилила к лицу. Это было все равно что услышать, как афроамериканец рассказывает анекдот о неграх.

– Думаю, да.

– Людей с нетрадиционной ориентацией не так легко узнать, это не другой цвет кожи или увечье. Просто со временем начинаешь улавливать особые манеры, взгляды, и тогда легко понять гей перед тобой или просто любопытный, глазеющий на тебя. Патрик невольно отстранился от Филиппа, который рассмеялся в ответ.