Послышалось лязганье металла по металлу, словно звон мечей а затем шаги. Питер не сдвинулся с места, он зажал кисти рук между коленями и ссутулился. Он не хотел казаться решительным не хотел вызывать жалость. Вообще-то у него неплохо получалось быть невидимым. Он оттачивал это мастерство в течение двенадцати лет. Перед его камерой остановился надзиратель.

– К тебе посетитель, – сказал он и открыл дверь.

Питер медленно встал. Он поднял глаза на камеру наблюдения и последовал за надзирателем по мрачному серому коридору. Интересно, сложно ли выбраться из этой тюрьмы? Что, если, как в компьютерных играх, он мог бы подпрыгнуть в каком-нибудь умопомрачительном ударе кун-фу, вырубить этого охранника, потом еще одного и еще одного, пока не доберется до двери и не сможет вдохнуть воздух, вкус которого уже начал забывать?

Что, если он останется здесь навсегда?

Именно в этот момент он вспомнил, что случилось с рыбкой. Наслушавшись о правах животных и милосердии, Питер спустил Росомаху в унитаз. Ему казалось, что канализационные трубы выходят в какой-нибудь огромный океан, как тот, куда они всей семьей ездили прошлым летом отдыхать, и что Росомаха сможет каким-то образом найти обратную дорогу в Японию, к своим родственникам-петушкам. Когда Питер поделился этим с Джойи, тот рассказал ему о коллекторах и о том, что вместо свободы Питер подарил своему питомцу смерть.

Надзиратель остановился перед дверью, на которой было написано «Комната свиданий». Питер не имел ни малейшего представления, кто мог к нему прийти кроме родителей, которых он пока не готов был видеть. Они будут задавать вопросы, на которые он не мог ответить, – о том, как можно было уложить сына спать и не узнать его на следующее утро. Возможно, было бы лучше вернуться обратно к видеокамере, которая безотрывно следила, но не судила.

– Заходи сюда, – сказал надзиратель и открыл дверь.

Питер судорожно вздохнул. Ему стало интересно, что подумала рыбка, оказавшись вместо прохладного синего океана в дерьме.

Джордан вошел в здание тюрьмы округа Графтон и остановился у пропускного пункта. Прежде чем попасть к Питеру Хьютону, ему нужно было зарегистрироваться и получить из рук охранника по ту сторону прозрачной стенки пропуск.

Джордан взял журнал, расписался и протолкнул его в узкую щель под стеклянной перегородкой – но забрать его было некому. Оба охранника, находившихся внутри склонились над маленьким серо-белым телевизором, который, как и все телевизоры на планете в этот момент, транслировал репортаж о стрельбе.

– Простите, – сказал Джордан, но никто не обернулся.

– Когда началась стрельба, – говорил репортер, – Эд МакКейб выглянул из кабинета, где проводил урок математики у девятого класса, и оказался между стреляющим и учениками.

На экране появилась рыдающая женщина, большие белые буквы внизу обозначили ее как «ДЖОАН МАККЕЙБ, СЕСТРА ПОГИБШЕГО».

– Он любил детей, – плакала она. – Он заботился о них все семь лет, в течение которых преподавал в Стерлинге, и заботился о них до последней минуты своей жизни.

Джордан переступил с ноги на ногу.

– Эй!

– Секунду, друг, – ответил один из охранников, махнув ему рукой, не поворачиваясь.

На экране опять появился репортер, его волосы развевались, словно парус под легким ветерком. За ним виднелась кирпичная стена здания школы.

– Коллеги вспоминают Эда МакКейба как преданного своему делу учителя, который всегда был готов пройти пешком лишнюю милю, чтобы помочь ученику, и как страстного любителя путешествий, который часто говорил в учительской о своей мечте пройти пешком по Аляске. Мечте, – скорбно проговорил репортер, – которой не суждено сбыться.

Джордан взял журнал и с такой силой пропихнул в щель, что тот упал на пол. Оба охранника сразу же обернулись.

– Я пришел, чтобы увидеться со своим клиентом, – сказал он.

Льюис Хьютон не пропустил ни одной лекции за девятнадцать лет своего преподавания в колледже Стерлинга, до сегодняшнего дня. Когда позвонила Лейси, он уехал в такой спешке, что даже не подумал оставить записку на двери аудитории. Он представил, как студенты ждали его появления, чтобы записать каждое слово, слетающее с его губ, словно сказанное им было безупречно.

Какое слово, какая банальность, какое замечание, брошенные им, довели Питера до такого?

Какое слово, какая банальность, какое замечание могли бы остановить его?

Они с Лейси сидели во дворе и ждали, когда полиция покинет их дом. И они ушли – по крайней мере, один из них, – вероятно, чтобы продлить ордер. Льюису и Лейси нельзя было заходить в дом до окончания обыска. Некоторое время они стояли в дверном проеме и смотрели, как мимо них время от времени офицеры проносили сумки и коробки с вещами, которые Льюис ожидал увидеть, – компьютеры, книги из комнаты Питера, и с теми, что стали для него неожиданностью, – теннисная ракетка, большая упаковка непромокаемых спичек.

– Что нам делать? – пробормотала Лейси.

Он покачал головой, не в силах сказать ни слова. Для одной из своих статей о ценности счастья он проводил опрос пожилых людей с суицидальными наклонностями.

– А что нам остается? – спрашивали они, и тогда Льюис не смог понять это полное отсутствие надежды. Тогда он не мог представить, что жизнь может оказаться настолько горькой, что невозможно придумать, как все исправить.

– Мы ничего не можем сделать, – ответил Льюис, и он действительно так считал. Он смотрел на офицера, выносившего стопку старых комиксов Питера.

Когда он только приехал и подошел к Лейси, которая ходила взад-вперед по дорожке, она бросилась к нему в объятия.

– Почему? – рыдала она. – Почему?

В этом вопросе была тысяча других, но Льюис не знал ответа ни на один из них. Он держался за жену, словно она была соломинкой в бурлящем потоке, и тут заметил глаза соседки через дорогу, выглядывавшей из-за занавески.

Вот тогда они и перешли на задний двор. Они сидели на качелях в окружении голых ветвей кустарников и тающего снега. Спина Льюиса была идеально ровной, а пальцы и губы занемели от холода и шока.

– Ты думаешь, – прошептала Лейси, – это наша вина? Он внимательно посмотрел на нее, восхищаясь ее смелостью: она облекла в слова то, о чем он не позволял себе даже думать. Но что еще им оставалось говорить друг другу? Выстрелы были. И их сын в этом замешан. Нельзя отрицать факты, можно только изменить призму, через которую на них смотреть. Льюис склонил голову.

– Я не знаю.

Где же начинать искать возможные причины? Случилось ли это потому, что Лейси слишком часто брала Питера на руки, когда он был маленьким? Или потому, что Льюис делал вид, что смеется, когда Питер падал, надеясь, что малыш не заплачет, если будет думать, что нет причин плакать? Следовало ли им тщательнее следить за тем, что он читал, смотрел, слушал… или жесткий контроль привел бы к такому же результату? А может, дело в комбинации воспитаний Льюиса и Лейси? Если из ребенка супругов ничего не вышло, значит, пара не справилась.

Дважды.

Лейси разглядывала замысловатый узор кладки под своими ногами. Льюис помнил, как мостил кирпичами задний дворик. Он сам разровнял песок и выкладывал кирпичи. Питер хотел помочь, но Льюис не разрешил: кирпичи были слишком тяжелыми.

– Ты можешь пораниться, – сказал тогда он.

Если бы Льюис не оберегал его так сильно, если бы Питер ощутил настоящую боль, возможно, он не смог бы причинить боль другим?

– Как звали мать Гитлера? – спросила Лейси.

Льюис непонимающе посмотрел на нее.

– Что?

– Она была ужасной матерью?

Он обнял Лейси.

– Не мучай себя, – пробормотал он.

Она зарылась лицом в его плечо.

– Но это будут делать другие.

Всего на мгновение Льюис позволил себе поверить, что все ошибаются – что Питер не мог стрелять в школе сегодня. В некотором смысле это было правдой – несмотря на сотни свидетелей, мальчик, которого они видели, не был тем, с кем Льюис разговаривал перед тем, как лечь спать. Они разговаривали о машине Питера.