– Не надо, – прервал ее Патрик.

– Что «не надо»?

– Не говори того, о чем потом пожалеешь.

Джози отступила на шаг, ее глаза сверкали.

– Если вы думаете, что, набиваясь ко мне в друзья, выиграете в ее глазах, то вы ошибаетесь. Лучше сделать ставку на цветы и шоколад. Ей на меня плевать.

– Это неправда.

– Вы не так долго с нами общаетесь, чтобы знать это.

– Джози, – сказал Патрик, – она с ума сходит из-за тебя.

Джози показалось, что правда стала у нее поперек горла и ее сложнее озвучить, чем переварить.

– Но не так, как из-за вас. Она счастлива. Она счастлива, а я… я знаю, что должна радоваться за нее…

– А ты здесь, – сказал Патрик, показывая на кладбище. – И тебе одиноко.

Джози кивнула и разрыдалась. Она отвернулась, смутившись, а потом почувствовала, что Патрик обнял ее. Он ничего не говорил, и на какое-то мгновение он ей даже понравился – любое слово, даже сочувственное, заняло бы пространство, куда ей нужно было вылить свою боль. А он просто дал ей возможность выплакаться, пока слезы не высохли, и Джози еще немного постояла, прижавшись к его плечу, и думала: прошла ли буря, или это только начало.

– Я сволочь, – прошептала она. – Я завидую.

– Я думаю, она бы поняла.

Джози отстранилась от него и вытерла глаза.

– Вы расскажете ей, что я прихожу сюда?

– Нет.

Она посмотрела на него снизу вверх удивленно. Она думала, что он станет на мамину сторону.

– Знаешь, ты не права, – сказал Патрик.

– В чем?

– В том, что остаешься одна.

Джози обвела взглядом холм. От ворот могила Мэтта не была видна, но все же она была, как и весь Тот День.

– Призраки не считаются.

Патрик улыбнулся.

– Зато мамы считаются.

Больше всего Льюис ненавидел лязг закрывающейся металлической двери. И то, что через тридцать минут он сможет покинуть тюрьму, мало успокаивало. Главное, что этого не могли сделать заключенные. И то, что одним из этих заключенных был мальчик, которого он учил ездить на велосипеде без тренировочных колес. Мальчик, который в детском саду сделал пресс-папье, до сих пор стоящее на письменном столе Льюиса. Тот самый мальчик, который на его глазах сделал свой первый вдох.

Он понимал, что для Питера его визит станет шоком – столько месяцев он обещал себе, что на этой неделе он наконец наберется мужества, чтобы навестить сына в тюрьме, но всегда появлялась то неотложная работа, то срочная статья. Но когда офицер открыл дверь и провел Питера в комнату посещений, Льюис понял, что недооценивал того, каким шоком для него самого станет свидание с Питером.

Он стал крупнее. Быть может, не выше, но шире – его рубашка плотно облегала плечи, и руки, налившиеся мускулами. Его кожа казалась прозрачной, почти голубой в этом неестественном освещении. Руки Питера непрерывно двигались – то он обнимал себя за плечи, а когда сел, они впились в сиденье стула.

– Ну, – начал Питер, – что тебе известно?

Льюис приготовил шесть или семь вариантов речи, чтобы объяснить, почему так и не смог заставить себя навестить сына раньше, но, увидев Питера, сидящего здесь, смог произнести только два слова:

– Прости меня.

Губы Питера сжались.

– За что? За то, что ты полгода не вспоминал обо мне?

– Мне кажется, – признался Льюис, – что скорее восемнадцать лет.

Питер откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на Льюиса. Тот заставил себя выдержать этот взгляд. Сможет ли Питер простить все его грехи, несмотря на то, что сам Льюис сможет сделать то же самое по отношению к нему?

Питер провел ладонью по лицу и потряс головой. А потом начал улыбаться. Льюис расслабился. До этого момента он на самом деле не знал, чего ожидать от Питера. Перед самим собой он мог перечислять какие угодно оправдания и полагать, что его извинения обязательно будут приняты. Он мог напоминать себе, что он здесь отец, он главный – но обо всем этом было сложно помнить, сидя в тюремной комнате свиданий, когда слева сидит женщина, заигрывающая со своим любовником через красную разделительную линию, а справа – мужчина, который беспрестанно матерится.

Улыбка на лице Питера стала жестче, превратилась в насмешку.

– Пошел ты, – выплюнул он. – Зачем ты сюда пришел? Тебе же плевать на меня. Ты же не хочешь просить у меня прощения. Ты просто хочешь услышать, как сам произносишь эти слова. Ты здесь ради себя, а не ради меня.

Голова Льюиса стала тяжелой, словно камень. Он наклонился вперед, его шея больше не могла выдержать такую тяжесть, пока его лоб не коснулся сложенных ладоней.

– Я не могу ничего делать, Питер, – прошептал он. – Я не могу работать, я не могу есть. Я не могу спать. – Он поднял лицо. – Сейчас в колледж приезжают новые студенты. Я смотрю на них из окна – они постоянно показывают пальцами на здания, или гуляют по главной улице, или слушают экскурсовода, который ведет их через внутренний двор, – и думаю, как я мечтал видеть вместо них тебя.

Много лет назад, после рождения Джойи, он написал статью об экспоненциальном росте счастья – когда коэффициент меняется скачкообразно после ключевого события. Он пришел к выводу, что результат изменяется в зависимости не от события, ставшего причиной ощущения счастья, а скорее от состояния, в котором человек пребывал, когда оно случилось. Например, рождение ребенка. Одно дело, если брак счастливый и ребенок желанный, и совершенно другое, если тебе шестнадцать и твоя подружка залетела. Холодная погода – прекрасный вариант для отдыха на горнолыжном курорте, но просто катастрофа для каникул у моря. Богатый человек просияет от радости, заработав доллар во время депрессии, а шеф-повар дорогого ресторана станет есть червяков, попав на необитаемый остров. Отец, который надеялся увидеть своего сына образованным, успешным, независимым, мог бы, при других обстоятельствах, просто радоваться тому, что его ребенок жив и здоров и он все еще может сказать ему, что всегда его любил.

– Знаешь, что сейчас говорят о колледже? – спросил Льюис, немного выпрямившись. – Что плата за обучение слишком завышена.

Его слова удивили Питера.

– Все эти родители отдают более сорока тысяч в год, – сказал Питер, слегка улыбнувшись. – А я здесь, и с толком использую деньги, которые ты заплатил налоговикам.

– Чего еще может желать экономист? – пошутил Льюис, хотя это было не смешно, и никогда не будет. И он понял, что это тоже своего рода счастье: когда ты готов сказать все, что угодно – сделать все, что угодно, – лишь бы твой сын продолжал вот так улыбаться, словно действительно услышал что-то смешное, даже если, произнося каждое слово, тебе кажется, что ты глотаешь битое стекло.

Патрик сидел, закинув ноги на стол прокурора, а Диана Левен просматривала отчеты баллистической экспертизы, готовясь к его показаниям в суде.

– Было два дробовика, которыми ни разу не воспользовались, – объяснял Патрик, и два одинаковых пистолета – «глок-17», – зарегистрированных на имя соседа, живущего через дорогу. Пенсионер, бывший коп.

Диана посмотрела на него поверх бумаг.

– Мило.

– Ага. Ну, ты же знаешь полицейских. Какой смысл прятать оружие в сейф, если нужно, чтобы его можно было быстро достать? Короче, из пистолета «А» стреляли по всей школе – борозды на собранных нами гильзах это подтвердили. Из пистолета «Б» тоже стреляли – это показала баллистическая экспертиза, но мы не обнаружили ни одной пули, выпущенной из его обоймы. Этот пистолет заклинило, и мы нашли его на полу в раздевалке. Хьютон все еще держал в руках пистолет «А», когда его арестовали.

Диана откинулась назад в своем кресле, положив сцепленные в замок пальцы на грудь.

– МакАфи обязательно спросит, зачем Хьютону вообще понадобилось доставать в раздевалке пистолет «Б», если пистолет «А» до этого момента прекрасно работал.

Патрик пожал плечами.

– Возможно, он воспользовался им, чтобы выстрелить Мэтту Ройстону в живот, а потом, когда его заклинило, вернулся к пистолету «А». Или же все намного проще. Поскольку пули от пистолета «Б» так нигде и не обнаружили, можно предположить, что из него и сделали самый первый выстрел. Пуля вполне может оставаться где-то в стекловолоконной изоляции в столовой. Пистолет заклинило, парень взял пистолет «А», а неисправный сунул в карман… а в конце этой бойни он или выбросил его, или случайно уронил.