— Монастыре? Моя дочь не монахиня.

— Конечно нет. Монастырская жизнь поможет ей постичь суть церковных таинств: мессы, молитвы, покаяния, причастия. Клод коверкает слова, когда читает молитвы. Говорят, она привирает на исповеди и не всегда глотает облатку. Одна из моих камеристок собственными глазами видела, как Клод ее выплюнула.

По лицу Жана блуждала презрительная улыбка, и я взяла быка за рога.

— Боюсь, найдется немного охотников терпеть ее своенравие. Монастырь воспитает в ней кротость. Один подходящий есть в Шеле, не сомневаюсь, что жизнь среди монахинь скажется на ней самым благотворным образом.

Жан вздрогнул:

— Не люблю монашек. У меня сестра в монастыре.

— Но Клод не будет монахиней. Просто в монастыре она будет в безопасности, огражденная от всякого дурного влияния. Стены слишком высокие.

Напрасно я добавила последнюю фразу. Жан резко распрямился на стуле, нечаянно смахнув рукавом бумагу со стола.

— Клод выходит из дома одна?

— Конечно же нет, — ответила я, наклоняясь за бумагой. Но Жан меня опередил. Он присел, хрустнув коленями. — Впрочем, ей только дай волю. Чем скорее она выйдет замуж, тем лучше.

— А не проще ли, чем сажать девочку под запор, получше за нею смотреть?

— Я глаз с нее не спускаю. Но в таком городе, как Париж, слишком много соблазнов. И кроме того, от религиозного воспитания не будет вреда.

Жан взял гусиное перо и что-то чиркнул на бумаге.

— Люди подумают, мы не способны управиться с собственной дочерью и прячем ее от чужих глаз потому, что девушка попала в беду.

Он имел в виду — понесла.

— Незамужней девушке монастырь только на пользу. Моя бабушка некоторое время до свадьбы жила в монастыре, и мать тоже. Потом, Клод будет нас навещать по праздникам — в День Успения Богородицы, в День всех святых, в Рождественский пост, — и люди убедятся, что нам нечего скрывать. — В моем голосе невольно прозвучало презрение. — Другой вариант — ускорить помолвку, если есть договоренность с семьей жениха, — добавила я поспешно. — Зачем тянуть до следующей весны? Устроим свадебный пир. Правда, на особые изыски уже не хватает времени, но какое это имеет значение?

— Торопиться со свадьбой — дурной тон. К тому же шпалеры будут готовы только на следующую Пасху.

Опять шпалеры. Я закусила губу, чтобы не фыркнуть.

— Разве в шпалерах есть такая уж необходимость? — Я старалась сохранять непринужденный тон. — Отпразднуем помолвку в Михайлов день, по возвращении из д'Арси, а свадебный подарок, то есть ковры, преподнесем позднее.

— Нет. — Жан отшвырнул гусиное перо и вскочил со стула. — Ковры нужны совсем не для того. Они знак моего положения при дворе. Я хочу, чтобы мой зять, глядя на гербы Ле Вистов, сознавал, с какой семьей породнился, и всю свою оставшуюся жизнь ценил оказанную ему честь. — Жан подошел к окну и взглянул на небо.

Совсем недавно светило солнце, и вдруг стал накрапывать дождь.

Я молчала. Жан пытливо смотрел в мое каменное лицо.

— Можно, конечно, приблизить свадьбу на месяц-другой, — сказал он примирительно. — Какой подходящий праздник в феврале?

— День святого Валентина.

— Верно. Значит, на том и порешим. Кстати, Леон-старик на днях обмолвился, что наши ткачи запаздывают. Пожалуй, пошлю его в Брюссель, пусть сообщит им о новых сроках. Это заставит их пошевелиться. Вообще никогда не понимал, отчего с этими коврами такая морока? Что в них такого особенного? Ну водят нити туда и сюда — женщина справится. — Он оторвал глаза от окна. — Пусть Клод заглянет ко мне перед отъездом.

Я сделала реверанс:

— Слушаюсь, мой господин. Спасибо, Жан.

Он кивнул, лицо его оставалось серьезным, но черты смягчились. Он тяжелый человек, но иногда идет мне навстречу.

— За кого она выйдет замуж? — поинтересовалась я.

Он покачал головой:

— Вас это не касается.

— Но…

— Вы не дали мне сына, приходится самому его выбирать. — Он отвернулся, от минутной нежности не осталось и следа. Он винил меня в рождении дочерей, а я даже плакать не могла: все слезы давно были выплаканы.

Оказавшись в своей комнате, я опять послала за Беатрис. Она явилась в платье из желтой парчи, ярковатом, на мой вкус, но, по крайней мере, без кровавых пятен.

— Собирай вещи Клод! — приказала я. — Одежда самая простая, никаких украшений. Мы едем в путешествие.

— Куда, госпожа? — Голос Беатрис звучал испуганно.

Что-что, а притворяться она мастерица. То ли она еще запоет после девяти месяцев в монастыре. И все-таки я была к ней привязана.

— Не волнуйся. Будь неотлучно при Клод, и твои старания не останутся втуне.

Я кликнула конюшего и приказала закладывать повозку, а кроме того, послать в Шель нарочного, чтобы предупредить, что мы едем. Затем направила Клод к отцу. Мне очень хотелось подкрасться к дверям и послушать, о чем они говорят, но такой поступок выходил бы за рамки приличий. Потому я занялась собственными приготовлениями: сменила парчовое платье, в которое принарядилась для Жана, на темное шерстяное (его я обычно носила в Страстную пятницу), вынула драгоценности из волос, сняла крест с дорогими камнями и повесила на шею деревянный.

Раздался стук в дверь, и вошла Клод. Глаза красные. Не знаю, что такого ей наговорил Жан. Я просила держать в тайне цель нашей поездки, значит, она плакала не из-за монастыря. Она приблизилась ко мне и упала на колени:

— Прости, мама. Я буду послушной.

В ее голосе сквозил страх, но за внешней покорностью чувствовался вызов. Вместо того чтобы смиренно потупить глаза, она исподтишка поглядывала на меня — как птица, что попала в кошачьи лапы и ищет средство вырваться на свободу.

Монашки с ней не соскучатся.

Я повела их во двор. Вид запряженной повозки вызвал у них легкую оторопь. По всей очевидности, они настроены были ехать верхом, полагая, что мы отправляемся к моей матери в Нантерр. Но путь лежал совсем в другом направлении. По мосту мы пересекли Сену, сразу же свернули на восток и, миновав Бастилию, оказались за пределами города. Мы с Клод сидели по краям, а между нами притулилась Беатрис. Мы почти не разговаривали. Повозка не была приспособлена для длительных путешествий. Она то и дело подскакивала на ухабах, и временами казалось, что у нее вот-вот отвалятся колеса. Мне не спалось, в отличие от Клод с Беатрис, которых сморил сон, как только проплывавшие мимо поля скрыла тьма.

На рассвете мы добрались до городских окраин. Уже скоро… Клод никогда не бывала в Шеле и ничего не заподозрила, когда повозка остановилась у высокой стены возле небольшой дверцы. Зато Беатрис мгновенно сообразила, что к чему. Она выпрямилась на сиденье и озабоченно наморщила лоб, наблюдая, как я неловко выбираюсь наружу и звоню в дверной колокольчик.

— Госпожа, — начала было она, но я жестом велела ей молчать.

Только когда в дверях появилась женщина и Клод в свете факела разглядела белое покрывало, окутывающее ее лицо, она все поняла.

— Нет, — закричала она, забиваясь в угол.

Делая вид, что ничего необычного не происходит, я вполголоса переговаривалась с монахиней.

Но тут раздался шум, и Беатрис закричала:

— Госпожа, она сбежала!

— Догоните ее, — бросила я конюшим, чистящим лошадей.

Один из них отшвырнул скребок и припустил по теряющейся в темноте дороге, отдаляясь от зыбкого света факела. Я намеренно выбрала повозку. Если бы мы приехали верхом, она вскочила бы на лошадь — и ищи ее свищи. Через несколько минут конюший вернулся, неся Клод на руках. Девочка вся обмякла, точно куль с зерном, и едва не рухнула, когда ее спустили на землю и попытались поставить на ноги.

— Неси ее внутрь, — сказала я.

В сопровождении монахинь, высоко державших факелы, наша жалкая процессия вступила в пределы монастыря.

Клод увели, Беатрис плелась за ней следом, словно цыпленок, потерявший курицу-мать. В церкви служили заутреню, я упала на колени, и на меня снизошла поразительная легкость. Затем мы с настоятельницей отведали по бокалу вина, и меня проводили в келью, где можно было слегка вздремнуть. На узком соломенном тюфяке спалось удивительно сладко, ничего подобного я не испытывала на улице Фур в своей огромной кровати.