– А ты не бреши, – посоветовала жена.

– Я вовсе не брешу. У меня просто повышенная фантазия. Как у каждого настоящего писателя. Когда Льву Толстому все осточертело, он плюнул и ушел из дома. Может, и мне тоже уйти?

Хотя, кроме жены, чужих детей и нервных кошек, воровать у Остапа было нечего, но на всех дверях и окнах он понастроил кучу всяких задвижек, защелок и запоров. Не так от воров, как от собственной трусости. А входную дверь изнутри подпирала толстая палка. Теперь Остап встал, взял эту палку и зашагал по комнате, размахивая ею, как посохом.

– Да, пойду куда глаза глядят. Пойду к странникам, к отшельникам. По дождю пойду, по грязи, по снегу. Буду правду искать. Божьим человеком стану. Счас возьму и уйду. Прямо в двери.

– Катись, – зевнула жена. – Скатертью дорожка.

– Почапаю себе по полям, по лесам, мечтал Остап, стуча своим посохом. – Кругом птички поют. Ку-ку! Солнышко светит. Травка зеленеет. И никто меня не ругает, не критикует. Буду стихи писать и с птичками обсуждать. Он увлекался все больше и больше:

– А без Чумкина моя желудочная язва сразу заживет. И живот болеть не будет. Ночью лягу себе на сено, ноги кверху задеру и буду звезды разглядывать. Буду размышлять о смысле жизни.

– А что ты жрать будешь? – спросила жена. Остап подумал-подумал и решил остаться дома. Он подпер дверь палкой и тяжело вздохнул:

– Эх, и в ногах правды нету. Дай-ка мне лучше тарелку борща.

– Борща больше нету.

– Как – нету? Опять твои кошки все сожрали. А я хоть сдохни… А почему моя тарелка на полу стоит? Опять ты из моей тарелки кошек кормила?

– Мои кошки чище, чем ты, – сказала Дина, – Кошки каждый день моются, а ты – раз в месяц.

Остап развалился на диване и стал жаловаться:

– Эх, почему я не птица? Улетел бы я куда-нибудь к чертовой матери. Ведь рано или поздно шарахнут по миру атомной бомбой. И никто не узнает, что когда-то здесь коптил небо поэт и писатель Остап Оглоедов. И зачем я вообще родился? – Он надул шею и жалобно завыл:

Вот умру-у я, умру-у я, похоро-онят меня, И никто-о да-а и не-е узна-ает, где могилка-а моя…

Иностранные журналисты, связанные с операцией «Чернью крест», оперировали в основном по треугольнику Переделкино – Недоделкино – Березовка.

В Переделкино, где жили советские писатели, они выловили Пастернака с его «Доктором Живаго». Когда Пастернак умер, бойкие журналисты организовали так, что его гроб несли двенадцать вьюношей. Вроде как в известной поэме Блока «Двенадцать». А Пастернак был как бы тринадцатым.

Потом эта символическая фотография обошла весь мир. Ну и люди, конечно, спорили, кто же этот тринадцатый. Легионеры с пеной у рта уверяли, что это новый Христос. Христиане качали головами и говорили, что это типичный Иуда. Советские цензоры считали, что это замаскировавшийся троцкист, проповедующий перманентную революцию. А председатель Союза советских писателей Алексей Сурков заявил, что это просто педераст и алкоголик.

Литературная богема из Недоделкино поставляла материал для подпольного «Самиздата» и ротаторного журнала «Феникс», где явно попахивало модернизмом – порнографией, наркотиками, гомосексуальностью и сумасшедшими домами. Часть гонораров этим модернистам выплачивалась натурой – в форме наркотиков, которые исходили из подвала американского посольства в Москве. В принципе недоделки из Недоделкино были не что иное, как советские хиппи. Иногда в Недоделкино заезжала санитарная машина, и очередного недоделка тащили в дурдом.

Но больше всего операторов из «Черного креста» интересовала Березовка, где жили бывшие советские шишки, пострадавшие во время Великой Чистки. Почти под каждой крышей в Березовке кипела работа: березовцы сидели и писали мемуары – как Сталин всыпал им березовой каши. Одни надеялись, что их мемуары будут изданы в СССР. Другие писали в надежде на заграницу. А операторы из «Черного креста» ходили и нюхали.

Каждую субботу Борис Руднев садился в машину и тоже ехал в Березовку. Там он проводил время с семейством Миллеров, которые всегда останавливались на даче у князя Сибирского. Кивнув на лестницу, ведущую на второй этаж, Нина предупредила:,

– Смотри только туда не ходи.

– А что там такое?

– Там его сестра живет.

– Сестра-а? – удивился Борис, вспоминая высокую красивую женщину в форме генерала НКВД, – Зинаида Генриховна?

– Да, Гершелевна. Кукушкины яйца князя Шаховского. А теперь тоже княгиня Сибирская.

– А что же она никогда не показывается?

– У нее с нервами не в порядке. Вот она и сидит одна взаперти.

– А что с ней такое?

– Ах, старая дева. Наверно, от этого, – фыркнула Нина и стала деловито объяснять, как старые девы психуют и сходят с ума, потому что они не вышли вовремя замуж.

Однажды, когда все сидели на веранде, наверху вдруг раздался грохот, словно с силой захлопывают дверь. Затем пронзительный женский вопль:

– А-а-а… Опять за мной приехали!

Все насторожились, а князь Сибирский вздрогнул и на – i хмурился.

– 0-о-ой, никуда я не поеду! – несся сверху истерический крик. – Лучше вы меня сразу убейте!

Князь Сибирский и Акакий Петрович переглянулись и торопливо пошли на второй этаж. За ними тяжело поползла Милиция Ивановна. Было слышно, как мужчины стучат в запертую дверь, а Милиция Ивановна уговаривает:

– Зиночка, душечка, это мы. Открой!

– А почему там черный ворон стоит? – кричал голос из-за двери. – Вон он, под самым окном… С черной звездой…

– Какой там ворон. Это мы. Успокойся.

– Нет, не обманете. Я эту черную звезду никогда не забуду. Это 13-й отдел. Опять посадят меня туда – в специзолятор.

– Зиночка, это тебе только кажется. Не волнуйся.

– Нет, нет, на этом белом вороне, с черной звездой, он самый и ездит.

– Кто ездит?

– Он… Красный папа… Великий инквизитор…

– Зиночка, это не инквизитор, а я, успокаивал сестру князь Сибирский.

– Нет, лучше сразу умереть, чем опять туда… В ад… среди сумасшедших… Дайте мне скорее яду!

Затем раздались шум падающего тела, клокочущий хрип и звуки приглушенной борьбы, словно держат бьющегося о пол эпилептика. Через некоторое время Акакий Петрович подламывающейся походкой спустился вниз и со смущенным видом взял Бориса под руку:

– У меня к вам маленькая просьба. – И он направился к белой автомашине Бориса, которая стояла рядом с домом.

– Куда, – спросил тот, нажимая на стартер. – В аптеку?

– Нет, поезжайте прямо. Видите ли, с сестрой нашего хозяина получился нехороший припадок. С ней это и раньше бывало. Но сегодня это получилось, когда она увидела вашу машину под окном. Она приняла ее за черного ворона, знаете, такие специальные машины КГБ. Ее двадцать лет мариновали по самым страшным специзоляторам. А у таких людей нервы, знаете, того…

– Но ведь когда-то она сама была генералом в ЧК – ГПУ – НКВД, – сказал Борис, – Сама людей расстреливала. Вот и получается, что отольются кошке мышкины слезки.

– Да, конечно, – согласился Акакий Петрович, – Она всегда была немножко психопатка. А ее засунули в специзолятор – среди настоящих сумасшедших. Она говорит, что это хуже, чем дантовский ад. Вот она и вышла оттуда полу сумасшедшей. Она и сейчас под наблюдением КГБ. Она уверяет, что теперь там орудуют какие-то черти в белых халатах вроде докторов. И они порекомендовали ей писать мемуары, чтобы выздороветь. Но писать только правду. Говорят, что правда лечит. Вот она теперь тоже сидит и пишет.

Но об этом пронюхали американские журналисты. Все такие шустрые еврейчики. Они сразу учуяли, что она тоже немножко еврейка, ну и давай ее мутить, обещают ей золотые горы. А она боится. А когда она увидела эту вашу машину, она подумала, что это за ней – какой-то большой черт из КГБ, из 13-го отдела. Но больше всего она испугалась вот этого значка…

Акакий Петрович наклонился вперед и стал рассматривать большую звезду, наклеенную в правом углу ветрового стекла, где обычно прикрепляют служебные пропуска. Это была звезда вроде обычной советской, но не красная, а черная с золотым ободком. Внутри вместо серпа и молота – скрещенные красные топорики, как у саперов или пожарников. А внизу, – между лучами звезды, бронзовый щит с числом 13.