— Что это?
Это была пуговица. Вернее, капсула с дум-мумиё в виде пуговицы. Он совсем про неё забыл. Свою отдал Серёге, а про Элину забыл.
— Я же ещё живой, — сказал он.
— Заранее.
— Нет, — сказал он. — У меня есть идея получше.
Он лёг на спину, расстегнул шинель и засунул руку во внутренний карман жилетки. Неужели и это спёрли? Слава богу, на месте.
Ухватив пузырёк двумя пальцами, Юра вытащил его и тут же уронил. Да что за чёрт. Проклятый контролёр…
Ни хрена руки не слушались.
— Помоги, — сказал он, и Эля поняла без слов, зашарила руками по полам распахнутой шинели. Нашла. Зубами открутила пробку.
— Что это?
— Давай… все.
Она высыпала ему прямо в рот желатиновые капсулы. Юра языком направил несколько между зубами и раздавил. Потом ещё и ещё — пока было что давить.
У снадобья был беспомощный сладковатый вкус.
Ну, Быстрорез… на тебя, гада, вся надежда…
Сначала закружилась и опустела голова, а потом Юра вдруг услышал совсем рядом писк медицинского монитора и бубнящие голоса: «…четвёртые сутки, и если быть точным — семьдесят восемь часов калий заметно ниже нормы, но по серотонину и норадреналину нет, свёртываемость остаётся очень высокой, протромбиновый индекс таламонал, я думаю, пока отменять не будем, пусть…» — это было так реально, что он даже чуть приподнялся и стал озираться вокруг, ожидая увидеть врачей… примерно так же он пришёл в себя в госпитале в Дербенте три года назад — и сейчас сверкнуло то ли понимание, то ли надежда, что вот оно: бред закончился, и он наконец очнулся.
Вместо этого он увидел два чёрных кружка автоматных дул, глядящих ему прямо в глаза.
— Ну що, москалик, добігався? Сталася дупа?
Юра хотел что-то ответить, но только скривился. Бандос был тощенький и молоденький, лет семнадцати, с быстрыми злыми глазками.
«…я не могу сказать, что есть объективное ухудшение параметров, но почему-то он загружается… — продолжали бубнить голоса, — …что мы могли упустить?..»
— Знаете, люблю теплої осінньої днини побродити по лісу з двостволкою, — сказал другой бандос, старший, толстый сам и с толстым холёным лицом, с пущенным по виску оселедцем.
— На полювання? — подсказал молодой; это у них явно была проработанная хохма.
— Ні, по гриби… Бувало, підійдеш так до грибників — і скажеш просто: ого! скільки грибочків назбирали!
Подошли ещё двое, остановились поодаль. Юра вдруг понял, что отчётливо видит обоих, хотя они стоят на противоположных сторонах — один справа от него, другой слева. Причём тот, который слева, оказывается за камнем…
Потом он увидел контролёра.
Лысый мужичок в хорошей и дорогой, но совсем не по размеру кожаной куртке брёл к ним, сильно подволакивая ногу. Он был сосредоточен и зол — зол тем, что с этими двумя у него что-то не совсем получилось, пришлось их просто глушить, то ли на предыдущих слишком много сил потратил, то ли ещё что, ладно, сейчас разберёмся… Но тут контролёр почувствовал неладное и замер.
А Юра тем временем увидел снайпера.
Снайпер стоял за деревом, положив винтовку на торчащий сучок, и через прицел разглядывал происходящее. Ему тоже что-то не нравилось. Он был самый опытный здесь и самый главный — именно потому, что опытный. Ему этого даже никогда не приходилось доказывать. И именно в силу опытности он был достаточно осторожен. Внутренний голос сейчас подсказывал ему: сматывайся. Бросай всё и сматывайся. Но вместо этого он поймал в прицел голову контролёра (Мирон, откуда-то узнал Юра, его зовут Мирон; а снайпера зовут Лев Савельевич, и прозвище у него Дырявый) и нажал спуск.
Контролёр исчез. Потух. Юра тут же почувствовал, что тяжёлую душную подушку, давившую на мозг, нехотя убрали.
— Грибочки, говоришь? — спросил он бандоса с оселедцем. — Будут вам сейчас грибочки.
Бандос поднял автомат и выстрелил в того, молоденького. Тут же рядом стукнула ещё очередь, и один из вновь подошедших, взмахнув руками, рухнул в траву.
Двое оставшихся в ужасе уставились друг на друга. Они понимали, что происходит.
— Остаться должен один, — сказал Юра.
Толстый бандос успел выстрелить раньше. Второй схватился за живот и со стоном сел. Повалился на бок, засучил ногами и замер.
— И это не ты, — продолжал Юра.
Пуля снайпера ударила толстого точно в левую лопатку и толкнула вперёд. Он умер раньше, чем упал.
— Что происходит? — прошептала Эля.
— Это я их, — сказал Юра. — Пока не вставай. Потом, всё потом…
Снайпер, оставив винтовку у дерева, шёл к ним. На само деле он хотел остановиться, упасть, бежать в другую сторону, но тело решило иначе. Юра чувствовал его нарастающий ужас.
Да, Дырявый, подумал Юра, ты ведь небось верил в свое бессмертие? Что не ты, а другие всегда будут вот так идти туда, куда не хотят? Исчезать, испаряться, умирать на ходу? Вот и посмотрим сейчас, из какого сорта говна ты сделан…
— Алёнка, — сказала вдруг Эля. — Это Алёна! Эй!
— Где? — спросил Юра.
— Да вот же она! — И показала на зелёную пирамиду. На чащу.
Юра, стараясь не отвлекаться от Дырявого, посмотрел в ту сторону.
Это было…
…это было как появиться над оживлённейшим московским перекрёстком — скажем, Тверской и Большой Садовой — в час пик. Когда многотысячная толпа бурлит и несётся, и никто никому не нужен там, внизу, — будто каждый стремится вперёд по собственному руслу, отделённый от остальных когда прозрачными стенами, а когда — такими, на которых что-то нарисовано, видимое только ему. И вот в этой толпе увидеть, узнать одного человека…
Юра увидел и узнал. Хотя и смотрел сверху. Нет, не сверху. Сверху тоже, но и одновременно — со всех сторон. И даже изнутри. Алёнкиными глазами.
Он видел её издалека, крошечную, зажатую меж двух извилистых стенок-экранов, на которые кто-то проецировал изображения замка и городка, который окружает — спиралью — замок, как змей на известной картине окружает город на горе, и эта картина будто проступила на миг сквозь предыдущую, проступила и скрылась, как бы давая смутный намёк — но на что этот намёк, Юра не мог сказать. Одновременно с этим он смотрел на Алёнку в упор, разглядывая и любя каждую складочку в уголках глаз и каждую маленькую бледную веснушку (созвездие Ориона, вспомнил он) на переносице. И её глазами он тоже смотрел на стены, на живую картину, и не мог не изумляться тому, с какой тщательностью, с какой любовью было создано это изображение, которое казалось куда более живым и притягательным, чем всё, что он видел раньше и по наивности своей считал явью…
И тут же, за стенкой, в другом тесном, теснейшем отсеке-лабиринте, существовал другой человек, до него было полметра, даже меньше, но ни он не мог увидеть Алёнку, ни она его — ни увидеть, ни дотянуться, ни даже догадаться о существовании друг друга. Человека этого Юра никогда прежде не видел, но почему-то знал о нём всё: и как его зовут (Михаил Исаакович), и где он жил (в Бердичеве), и что погнало его в этот страшный поход (сын-наркоман и полная безысходность, что же ещё…), и как выглядит его лабиринт изнутри: скалистый остров, дома, прилепившиеся к склонам подобно ласточкиным гнёздам, вечно тёмный ворчливый океан… корабли на рейде, полуразвалившийся венецианский форт, полощущие паруса… Михаил Исаакович никогда в жизни не видел моря. Не довелось.
Юра позвал Алёнку. Негромко. Она насторожилась и подняла голову.
Так, подумал он. Теперь, наверное, надо найти тело. Он представил себе, как дотягивается и связывает правильным крепким узлом вот эту бесплотную Алёнку — и ту зомби, что должна ждать сейчас под замком у Быстрореза. И, подумав про Быстрореза, он вновь услышал тревожный писк монитора, бряканье и лязг каких-то инструментов и голоса: «…твою мать, кохера, я сказал!…этот вяжи, да быстрее, что ты возишься, как пьяная мандавошка… отсос… есть пульс, пошёл! …наполнение? …вторая, резус минус, восемьсот кубов, и плазма, тоже восемьсот…» — и теперь вдруг понял, или узнал, или ещё что-то, что Быстрорез, он же доктор Салахов Стахан Аматович, тридцати шести лет, лежит в собственной медсанчасти в реанимационной палате с обширным инфарктом миокарда и только что перенёс экстренную операцию по поводу тампонады сердечной сумки; счастье, что поблизости начал разворачиваться госпиталь «медицины катастроф», и тамошние хирурги успели приехать; Быстрорез выкарабкается, но только месяца через четыре ему разрешат вставать…
