Забыл упомянуть, что в каюте была складная ванна, в которой Иноземцов любил понежиться после шторма. Воду я заливал морскую, подогревая ее патентованной английской грелкой с раскаленными углями. В воздухе клубился голубоватый и благоуханный дым от курительных палочек. Музыкальная шкатулка играла вальс; капитан расспрашивал меня о прочитанном за день или что-нибудь рассказывал. Его тихая речь была шепелява, потому что в зубах Платон Платонович держал сигару. Он говорил, что в молодости был глуп и отдавал предпочтение трубке, но теперь не променяет весь запас турецкого «баязета» на одну-единственную «манилу».

Однако вечером пятого ноября вахта у капитана выдалась покойная, ибо ветер был самый слабый, притом попутный, и Платон Платонович сказал, что ванну готовить не нужно.

– Завтра крейсируем на траверзе Пицунды, та-ак-с, – приговаривал Иноземцов. – Потом делаем разворотик на зюйд-зюйд-вест… Вот и вся недолга.

Он отпил из стакана густо-желтой, тягучей бурды, сделал несколько звуков горлом и, ужасно фальшивя, запел про Мальбрука, собравшегося на войну. Я французского языка не знаю, но слова помню наизусть: «Мальбрук санватан герре, миронтон-миронтон-миронтене». Другой песни капитан не знал.

Пить гоголь-моголь и распевать Платон Платоновичу присоветовал корабельный лекарь Шрамм. Для укрепления связок. В позапрошлом году, застряв во льдах под Беринговым проливом, Иноземцов застудил себе горло и с тех пор – большая беда для моряка и особенно для командира – мог говорить только тихим голосом. Яичную бурду капитан ненавидел, петь совсем не умел, однако послушно исполнял предписание, хоть никаких улучшений пока не происходило.

Я-то ничего, Мальбрук так Мальбрук, но Джанко эти певческие упражнения ужасно не любил. Кривился, затыкал уши.

В этот раз капитан старался петь как можно громче. Индеец сморщил свой клювообразный нос, взял блестящие шары да как швырнет один в угол. Шар оказался на длинной жиле. Он ударил в плинтус – и молниеносно вернулся в руку метальщика. А на полу лапками кверху остался лежать крысенок. (У нас, как на всяком старом корабле, этой серой живности водилось в достатке.)

Платон Платонович от грохота поперхнулся.

– Ты что шумишь?

Тогда Джанко поднес палец к губам. Покачал головой. Изобразил нечто непонятное: длинные локоны или кудряшки, а перед грудью что-то округлое. Снова замотал своей кудлатой башкой.

– Это он против моего пения возражает, – со смехом молвил капитан. – Боится, что я полюблю это занятие и вздумаю музицировать при дамах. А они напугаются и не захотят выйти за меня замуж. Он меня, братец ты мой, женить мечтает.

– Женить? – поразился я.

С моей точки зрения, капитан был совсем старый, хорошо за сорок. Какая тут женитьба?

Платон Платонович с улыбкой покачал головою:

– Выдумал, понимаешь, что мне хорошая скво нужна. Скво – это жена по-ихнему. У них говорят: «Холостой человек – половинка человека». Вот Джанко и подыскивает мне вторую половинку. Когда-де у меня появится жена, он меня ей передоверит. Сможет к себе в родные края вернуться и там тоже женится.

– А где у него дом, Платон Платонович?

Это капитан велел мне, когда мы в каюте, его именем-отчеством называть. На палубе, конечно, я обращался к нему только «ваше высокоблагородие».

– В Калифорнии. Не столь далеко от бывшего нашего форта Росс. Там я моего няньку и подобрал. Расскажу как-нибудь. Это, брат Герасим, занятная история… А только глупости это, про жену. Поздно ему и мне жениться. Да и где ее сыщешь, вторую половину?

Меня этот вопрос тоже очень волновал.

– Это да. А бывает, что найдешь, но не знаешь, как подступиться. Ты – одно, а она – совсем-совсем другое…

Я запнулся, испугавшись, что сейчас проговорюсь и выдам свою тайну, но капитан понял меня по-своему.

– Верно. Женщины – они из другого матерьяла слеплены. С ними и говорить-то не знаешь как. Опять же встретил ты некую особу и уж готов в ней признать свою половинку, а она в ответ: «Я другому отдана и буду век ему верна». Я вот тебе дам завтра книжку про Онегина и Татьяну прочесть – узнаешь, каково это, когда несешься к цели на всех парусах, а тебе зададут поворот оверштаг.

При этих словах индеец презрительно усмехнулся и показал один из своих пузырьков, в котором плескалась алая жидкость.

– Чего это он, Платон Платонович?

– А это у него колдовское зелье. – Голос у капитана был серьезный, однако глаза весело поблескивали. – С Джанко, брат, не шути. У него всё продумано. Три капли приворотного зелья – и ни одна скво не устоит. Втрескается по уши.

Я уставился на волшебное снадобье с большим интересом. Джанко же вынул из кожаного планшета иглу (она была не железная, а костяная) и зачем-то сунул в рот. Потом схватил бамбуковую дудочку, поднес к губам, дунул. Раздался писк.

Повернувшись, я увидел около дохлого крысенка довольно большую крысу. Она лежала на спине, дрыгала ножками, а из шеи у нее торчал костяной шип.

– Ух ты, здорово! – восхитился я.

– Ничего здорового. – Иноземцов мельком глянул на крысиное побоище. – Умертвил детеныша, а следом и безутешную матерь, изверг. Главное, зачем? Коллекционер!

Этого слова я не знал.

– Кто?

– Собиратель всякой смертоубийственной дряни. По всему свету выискивает и к себе в сумку сует. У него там и австралийский бумеранг, и малайские метательные ножики, и яды – целый арсенал. Говорит: пригодится.

Я с еще большим любопытством посмотрел на сумку.

– Платон Платонович, как это он говорит, если он немой?

– Молча. Но я его и так понимаю. Привык. Вообще-то он не то чтобы от природы немой. – Капитан вздохнул. – Ему шаман (это колдун ихний) говорить запретил. Мол, скажешь хоть одно слово – душа улетит и не вернется. Вот Джанко и молчит уже лет пятнадцать или даже двадцать. На языке его племени «Джанко» значит «Болтун». Индейцы тоже шутить умеют.

Тут краснокожий внезапно подмигнул мне и сделал жест, будто у него что-то вылетает изо рта, а он хвать – запихнул обратно и ниточкой зашил. Так это было неожиданно, что я захихикал. И сразу стал бояться дикого человека вполовину меньше.

А дальше случилось вот что.

Капитан оделся, пошел проверять вахтенных. Обычно я избегал оставаться с Джанко наедине – норовил выскользнуть из каюты, но сегодня решил остаться. Посмотреть, что он еще из сумки достанет.

Индеец тоже на меня поглядывал. Потом поднялся, пошел вроде как к двери, но, оказавшись подле меня, быстро выбросил руку и вытянул у меня из-за пазухи мой заветный ладан.

– Ты чего? Чего? – в панике завопил я.

Но было поздно. Медальон уже лежал на ладони у Джанко, посверкивая стеклом.

– Отдай! Я Платон Платонычу скажу!

Каково же было мое удивление, когда краснокожий, пару секунд поизучав портрет, сам себе кивнул – и вернул мне мое бесценное сокровище.

Я поскорей спрятал его обратно, весь дрожа от возбуждения.

Джанко вынул из сумки замшевый мешочек, а оттуда – золотой самородок, который я уже видел в магазине. Протянул мне, а другой рукой ткнул туда, где под рубахой висел ладан.

– Меняться? Ни за какие мильоны!

Черные глаза глядели на меня в упор, не мигая. Я тоже молчал. Сильно колотилось сердце. Что будет дальше, я не знал, но бояться перестал. Как-то вдруг понял: этот человек мне плохого не сделает.

– Кто она? Ты знаешь?

Он прищурил глаз.

– Она живая?

Кивнул.

Меня бросило в пот.

– Где ее сыскать? Скажи!

Тогда Джанко медленно достал из сумки что-то маленькое. Сложенный листок желтоватой линованной бумаги. Показал мне, но в руки не дал.

Я вспомнил, как он вырвал в дагерротипной лавке листок из книги. Хозяин что-то говорил про имя и адрес!

Индеец положил бумажку к самородку. Снова ткнул мне в грудь.

– Насовсем не согласный. Ты дай мне посмотреть. И я тебе тоже дам. На минутку.