Трамвай шёл с большой скоростью, и парень грохнулся на мостовую, как мешок. Перед прыжком из вагона я взглянул на женщину с ребёнком. Обе смотрели на меня с облегчением и благодарностью. Женщина поняла, что я — еврей. Подержав двери ещё минуту, соскочил сам. Потом, не оглядываясь, пошёл дальше. Я никогда не оглядывался на дело своих рук.
Ситуация продолжала накаляться. Особенно тяжело было в последние два месяца. Чувствовалось, что решается вопрос обо мне — сажать или выгонять из страны. Тут ещё мой бывший тесть «проснулся» и стал проявлять свой коммунистический патриотизм. Эта сволочь написал донос на моего отца. Он, Ратманский, как верный коммунист и еврей, был глубоко возмущен сионистской пропагандой Леонида Токарского. Он, Ратманский, требует наказать Натана Токарского (моего отца), своего начальника, за неправильное воспитание и открытое одобрение враждебных сионистских действий Леонида, давнего врага Советской власти. У отца начались неприятности.
Через некоторое время Ратманский позвонил также Левиным. Семья моего брата жила вместе с родителями его жены Лены. Отец Лены, Владимир Лазаревич Левин, был членом Академии наук СССР, человеком глубоко интеллигентным и уважаемым. Я в детстве проводил с ним много времени. У нас было общее любимое занятие — фотография. Мы целыми днями запирались в его лаборатории и печатали снимки. Потом мы вместе возились с мотороллером Владимира Лазаревича. Ратманский, назвавшись чужим именем, сообщил, что к Левиным приехал родственник из Израиля, и сегодня вечером он придёт к ним в гости. Ситуация, в которую попала семья Левиных, была очень неприятной. С одной стороны, они, как люди интеллигентные, не могли отказать родственнику из Израиля в посещении. С другой стороны, поскольку времена были смутные, это могло повредить им всем на работе. Семья просидела целый вечер вокруг стола, ожидая визита либо родственника из Израиля, либо людей из КГБ. Никто не пришёл. На следующий день мне позвонил мой брат и попросил срочной встречи на бульваре; напротив моего дома. Мы встретились. Он рассказал о том, что произошло вчера вечером, и потребовал, чтобы я прекратил эти издевательства. Брат был очень возбуждён и накричал на меня, что это не он женился на Шуре и ответственность за происходящее, в том числе и за её родителей, падает только на меня. Я не знал, что делать и поехал к Ратманским. Они были дома. Увидев меня, Ратманский спрятался за спину жены и оттуда кричал, что я — подлый сионист, предатель своей родины и прочее. Я предупредил, что его право думать всё, что ему заблагорассудится и считать меня кем угодно. Но я запрещаю ему трогать моих родителей и брата, иначе ответственность за последствия ляжет на него, и ушёл. Эти истории — совсем перебор. У меня уже не хватало нервов. Вечером отец сказал, что, видимо, мои дела совсем плохи, и вполне возможно, что это закончится уже не Израилем. Договорились — к родителям я буду приезжать только по ночам, так попросил отец.
Когда я узнал, что Ратманские иммигрировали в США, хотел сообщить об истории с доносом в ФБР, но только из-за моего сына воздержался от этого.
Кольцо вокруг меня совсем сжималось.
Глава 22
КОММУНАЛКА
Однако все эти напасти были ещё «цветочками», по сравнению с тем, что происходило в моей коммунальной квартире. Я жил один в той же комнате, в которой вырос. Родители получили квартиру от папиной работы в другом районе, а эту комнату оставили мне. Тот факт, что я жил один, да ещё в коммунальной квартире, сам по себе делал меня очень лёгкой добычей для провокаций. Спровоцировать драку в коммунальной квартире или подбросить компромат очень легко. Представить на суде в качестве свидетелей соседей по квартире было нетрудной задачей. Любое обвинение в сионизме или в антисоветчине вызвало бы у моих соседей много воодушевления. Моя комната была лучшей и самой просторной в квартире, поэтому на неё зарились все жильцы. Но самое неприятное явление в квартире — наличие Николая Порозинского, патологического антисемита, человека хитрого и недоверчивого. Николай — из бывших уголовников, за что он сидел, мне не известно. Он ненавидел меня лютой ненавистью и упорно подозревал в том, что я собираюсь в Израиль. Кроме ненависти, у него был чисто меркантильный интерес. Он хотел получить мою комнату. Николай часто ходил в домоуправление и имел какой-то доступ к информации о жильцах. Его конкурентка, моя соседка Нина, работала на табачной фабрике и тоже претендовала на мою комнату.
Точной информации о моих намерениях у них не было, но ходили слухи, что я куда-то собираюсь.
Кроме того, после подачи официального заявления, ожидался опрос соседей о моём поведении, сбор информации о человеке, подавшем заявление на выезд, для планирования дальнейших действий против него, с анализом проведения возможных провокаций, если потребуется. Так мне сообщили умудрённые опытом люди. Николай Порозинский каждый день напивался и орал на кухне, что набьёт морду этому жиду перед тем, как тот смоется в Израиль. Надо было что-то делать, чтобы не нарваться на бытовую провокацию. Драка, могла быть запросто подхвачена органами, и я получил бы годик за хулиганство.
Я договорился с Сашей Скворцовым разыграть спектакль у меня дома. Мы заранее распределили роли и текст. Идея спектакля заключалась в следующем. Мы играли двух курсантов, которые после окончания курсов КГБ получают распределение на работу в другие города. Идея была абсолютно сумасбродная, но, как оказалось, рабочая. Я знал, что Нина, соседка, часто подслушивает мои разговоры. Более того, в квартире был тёмный тамбур перед выходом в коридор, тот самый, через который когда то летел Николай Гаврилович от папиного удара. Можно было с уверенностью сказать, что Нина за стенкой. Мы подловили момент, когда слышались шорохи за стенкой, и начали спектакль. Громко заспорили между собой: куда лучше распределиться. Говорили о девочках, о сокурсниках, о новых погонах, о будущих званиях и продвижении по службе. Говорили об изучении английского языка, возможности работы за границей и секретности, нас окружающей. Словом, вели себя достаточно естественно, хотя и наговорили много глупостей.
После этого вошли ко мне в комнату. На следующий день, когда я вернулся с работы из театра, Нина подошла ко мне и начала серьёзный разговор. Она сказала, что знает, о том, где я учусь и что собираюсь уезжать. Я, конечно, стал всё отрицать, но постепенно «сдался» и спросил, что она хочет. Нина сказала, что просит моего ходатайства и помощи в получении моей комнаты — в обмен на свою маленькую комнату с окнами, выходящими во двор. Я спросил, откуда она знает, что могу ей помочь. Она ответила, что знает мои возможности, если захочу. Согласившись ей помочь, попросил услугу за услугу. Я сказал ей, что, возможно, следующая моя работа будет за границей. При таких обстоятельствах, обычно, проверяют моральное поведение человека. Я объяснил ей, что, возможно, придут милиционеры или люди в штатском будут расспрашивать обо мне. Желательно дать хорошую характеристику. На сём разговор закончился.
Через три дня она зашла ко мне в комнату с таинственным лицом: «Вчера приходили двое. Один милиционер, второй в штатском. Очень подробно расспрашивали о тебе. Кто к тебе ходит? Какие женщины? Как ты проводишь своё время? Не видела ли я чего-нибудь подозрительного? Какие книжки ты читаешь? Я ответила всё, как надо. Уходя, просили ни в коем случае тебе ничего не сообщать об этом разговоре».
На следующий день я вышел на кухню вскипятить чайник. Там была Нина и неожиданно появился Порозинский. Он, с места в карьер, начал орать: «Ты, еврейчик, в Израиль собираешься и людям сказки рассказываешь!» Я заорал в ответ: «Ах ты, подонок, антисемит! Как ты смеешь говорить мне, патриоту своей Советской Родины такие подлости! Да я тебя лично отправлю в лагерь. Я сам с тебя шкуру снимать буду. Сейчас позвоню в милицию, чтобы тебя забрали». Нина стала меня успокаивать, что Николай просто выпил и не надо вызвать милицию. Николай пробормотал, что он извиняется. Я подумал с облегчением, что на этот раз проскочило.
