Спички несутся, то замедляя движение на расширяющихся местах, то исчезая под нависающими снежно–ледяными бортами, а мы месим потемневший набухший снег тяжелыми резиновыми сапогами, орем друг на друга, чтобы не становился никто на края каньонов («Обломится! Завалит ручей!»), пытаясь угадать, где же исчезнувшие под снежно–ледяной коркой спички вынырнут вновь… А местами их бешено крутит в водоворотах… Водоворот.
Затянет, хоть забот невпроворот, Любви твоей крутой Водоворот…
Крутой. По фене ботаем… А чо, в натуре? Мы же здесь не мурку пестрить, в конце концов, мы здесь по делу…
Стоп! «14–47; скотоцерка, короткий истошный стрекот в нижней части метрового держидерева, две птицы рядом; перпендикуляр десять». Во скандалистки. Прав Зарудный, похожи они все‑таки на синиц. Но нет у них совсем синичьей скромности.
Водоворот. Байдарки. Восточный Саян. Месяц на Хойта–Оке. Ненаселенка. Ритуальные бурятские ленточки на культовых деревьях. Снежники на перевалах. Удивленные медведи. Ворон ярко–черно парит над сопками. Хариус стоит за камнями в быстрых струях; и вдруг на дне ― огромные оленьи рога в идеально–прозрачной воде; глазам не верю. Мраморные скалы с бело–голубыми разводами над холодными пенистыми бурунами. Весь день, с утра до вечера, мокрый, сидишь в ледяной воде, зачерпывай хоть стаканом, хоть ведром, пей сколько влезет, а пить вообще никогда не хочется. А позади и впереди ― пороги.
Не миновать пугливой недотроге Любви моей бурлящие Пороги…
О, Господи… Кошмар. «Шмар. Шмар. Шмар. Шмар» ― сапоги по щебнистому склону. Бог накажет за такое… Бог накажет.
И понесет меня прямо в чистилище через Любви твоей Водохранилище…
А кому оно нужно, наказание‑то? Никому. Дело‑то не в наказании, а в раскаянии. И в исправлении. Чтобы стать лучше и продолжать в новом качестве. Поэтому и подсознательная надежда на то, что сначала ― в чистилище; это вроде как еще не ад, а лишь предбанник ада; вытряхнут, выполощут в хлорке, ототрут жесткими щетками с вонючим мылом от наружных паразитов, поставят клизму от внутренних, дадут пинка и выкинут назад, дальше лямку тянуть… Выговор без занесения…
Стоп! «14–54; самка Falco tinnunculus, резкий ритмичный крик, сидит открыто, выход скал, верх мягкого склона; перпендикуляр ― сто двадцать». Что, птица, голодно? Попрятались ящерицы от жары? А ты думала? Экология… Значит, не наказание, а исправление…
Исправят пустослова, и позера Любви твоей бескрайние Озера…
Байкал ― это Озеро. Вода ранним утром гладкая, небо гладкое, солнце еще не встало; все в серо–серебряно–стальных тонах. Граница между небом и водой не видна и угадывается лишь по нескольким точкам очень далеких рыбацких лодок, словно нанизанных на прозрачную нитку невидимого горизонта в этой единой, светящейся изнутри воздуховоде…
«Клик. Клик. Клик. Клик» ― шагомер. Байкал ― роскошь; сейчас и прудик бы какой сошел. Простой деревенский пруд. А исправление воплощается в искуплении… Искупить…
Наполнят счастье, вдохновенный труд Любви моей уютный тихий Пруд…
Сомнительно… Нет, не так. Пруд… Пруд.
Мираж в пустыне: пруд, взлетает цапля… Спаси меня, Любви последней Капля!..
Так ведь это уже про другое. Всегда мы так: вместо обещания искупить ― очередная мольба… Но пруд ― это в любом случае хорошо… Ивы по берегам. Стрекозы летают. Кувшинки плавают на темной воде праздничными белыми чашками на блюдцах плоских листьев. А к вечеру закрываются. Мол, были вам очень рады, но чаепитие закончено, пора и честь знать… А если сорвать и понюхать, то это ― лучший запах в мире; а длинный мокрый стебель холодно прилипает к руке, и по нему вода стекает, намочив рукав…
Но это лишь воспоминания из детства, потому что рвать нельзя…
Стоп! «15–01; Lanius issabelinus, самец, верхушка держидерева, два метра; перпендикуляр двадцать». У–у, фраер хвостатый…
Шаг. Два. Три. Ну, дают теньковки… Это же надо… Поют, понимаешь ли, про любовь. Или плачут? Слезы. Океан слез. Океан…
Питают слезы дев из разных стран Любви моей соленый Океан…
Ага, жди больше; расхорохорился… Океан. А может, Тихий океан не потому «Тихий», что он бушующий, а потому, что именно в него стекают слезы влюбленных всех времен и народов? Поэтому он и самый глубокий? И соленый. Ибо, если океан соленый, он земной, а если пресный, то это океан другого мира, на небесах. Океан пресный ― океан небесный. Складно. И логично, ведь из соленого земного испаряется наверх лишь пресная вода… И становится земной океан все горше и горше. А на небесах никто не плачет. Там все только радуются. Вот и прямая связь Корана с естественнонаучным образованием.
Круговорот воды. Слеза с девичьей щеки в Туркмении оказывается частицей облака в Вологде. Или снежинкой на Аляске. Или льдинкой на Аннапурне. Потому как каждая конкретная капля воды всегда связана с каждой другой конкретной каплей. Они ― одно Целое. Каждая из них и существует‑то лишь благодаря тому, что они ― одно.
А как же Любовь? Каждая конкретная любовь так же связана с каждой другой конкретной любовью и так же питает одна другую? Конечно связана… Переход прошлой любви в настоящую. А настоящей ― в будущую… Хм…
Стоп! «15–06; черный гриф и три сипа, все взрослые; круговое парение, двести метров над верхом гряды; медленно смещаются к северо–западу; дистанция двадцать ― пятьдесят; перпендикуляр ― восемьсот». Слава Богу, а то как будто и не в горах.
Ошибка, нельзя было так с водой обращаться, а уж тем более до конца допивать ― как салага все равно… Юннат… Интересно, почему же я в детстве «боржоми» не любил? Во дурак‑то…
Ага! «15–08; взрослый бородач круговым парением направленно к западу вдоль гряды; высота сто двадцать; перпендикуляр четыреста; нет одного рулевого в правой части хвоста». Откуда это он? Из хасарской пары? Наверняка из хасарской, откуда же еще. Лети, лети, Мефистофель, ищи свою деликатесную дохлятину; а может, и живого кеклика где прищучишь…
«Клик». «Клик». «Клик». Железка ― она и есть железка, кликает… А круговорот любви проистекает.
Всегда и везде. Повсеместно и непрерывно. Моя любовь растворена в твоей. Твоя любовь смешана с… его? Хм… Его любовь ― с ее. Ее любовь ― с моей… И это все взаимно?! Ну–у, ребята…
А что?.. Круговорот Любви в Природе. И в Обществе. И во Времени.
Круговорот Любви!
Браво! Заголовки в газетах: «Открытие века! Нобелевская премия в области Любви присуждается в этом году…» ― и я выхожу на сцену во фраке и с саквояжем на плече… И стою потупившись, скромно так, в третьей позиции, приглаживаю ковер на сцене носком лакированного ботинка: мол, да чего уж там, да ничего особенного, зачем вы, право, все это затеяли…
А председатель Нобелевского комитета подносит мне хрустальную вазу, здоровенную, как хоккейный кубок. Запотевшую и наполненную холодной водой. Еле держит ее за две изогнутые ручки, аж кряхтит, а на граненом хрустале капельки. И говорит, мол, да ладно уж, не скромничай, пей, раз заслужил; мы тебе еще нальем…
Но ведь надо еще сначала экспериментально подтвердить изящную теорию: А экспериментировать на людях нельзя. Значит, никуда не денешься, придется жертвовать собой…
Пусть я погибну от сердечных ран, вам не заткнуть Любви моей Фонтан!
Ну что ты будешь делать, совсем пусто вокруг… Сиеста. Алё–о! Есть кто живой?! Фу–у-у, жарко…
И не иссякнет, в это верю я, Любви моей кондовая Струя!
«Ква–а-су–у!!» Можно бы и гаркнуть от полноты чувств ― птиц нет, испугать некого ― так ведь все равно эха не будет на жаре…
Все еще не дойдя до нужного отрога, я вдруг воспротивился своей рабской психологии и безропотной восточной покорности судьбе; решил, что называется, бросить вызов. Коммунист я, или где? гордый строитель, или что?..
Нашел место, где растет здоровая чинара: под ней тень, и ежевики там меньше. Чертыхаясь и обкалывая руки о колючие побеги, проделал ножом в стене ежевичных ветвей дырку в метр диаметром и протолкнулся в нее ногами вперед, натянув панаму на глаза и прижимая саквояж с аппаратами к животу.
