― Эй, Паганель, проснись, это ведь наш ядерный полигон! Ты что, правда не знал?..

Я выпросил тогда дополнительное время на то, чтобы обосновать выбор региона на юге страны. Занимаясь этим, я с трепетом обратился за советом к знатоку фауны Средней Азии, нашему авторитетному орнитологу Самвелу Оганесяну, в свое время тоже работавшему у нас на кафедре.

Терпеливо выслушав мои амбициозные аспирантские теоретизирования на тему, где же решать мою важнейшую науч­ную проблему, добродушно побуравя меня чер­ными как уголь глазами и пыхнув пару раз старинной трубкой, Оганесян произнес ставшие для меня судьбоносными слова: «А поезжайте- ка вы, Сережа, в Кара–Калу…»

Я разузнал все, что мог, про Западный Копетдаг, сделал доклад на кафедре, мою тему утвердили, и я получил благосло­вение и карт–бланш на три аспирантских года.

Моему первому путешествию предшествовала кропотливая подготовка, масса вол­нений и предчувствие неизвестного, ознаменовавшие новую в моей жизни аспирант­скую страницу, превратившуюся позже в столь важную туркменскую главу. Я встре­чался с разными работавшими в Средней Азии людьми, готовил снаряжение.

Самой большой проблемой были лучки ― ловушки для наземных птиц. Купить их было негде, надо было делать самому. Я специально съездил в Окский заповедник к его директору ― Святославу Полонскому, не пожалевшему времени на то, чтобы научить меня, как самому делать их из проволоки. Разъезжая потом на велосипеде по окрестностям подмосковной Балашихи, я собирал беспризорно валявшиеся тут и там мотки оцинкованной проволоки, а потом несколько дней подряд я с Чачей, Ан­дрюней, Ленкой и Эммочкой делал из них лучки (мы с мужиками гнули проволоку, девчонки обтягивали ее сет­кой, и все мы при этом хохотали о разном днями напро­лет).

Потом меня шумно провожали на перроне. Потом я почти четыре дня ехал в Ашха­бад на поезде. Первый и единствен­ный раз, когда я осилил путешествие туда по же­лезной дороге. Никогда уже впоследствии у меня не хватало на это ни вре­мени, ни терпения. А тогда, в первый раз, это было хорошо».

НАЧАЛО

…сердце замир­ает в предвкушен­ии… экскурс­ий по де­брям этой ин­тересной страны.

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

Бро­сили звездоч­еты жре­бий, взглян­ули на звез­ды, раскрыл­и волшебн­ые кни­ги и повед­али шаху, что Ха­тему уготов­ана счаст­ливая судьба…

(Хорас­анская сказка)

«14 января…. Ехали отлично. Я занимался птичками, спокойно спал, сидел, смот­рел в окно, пил невкусный вагонный чай с сахаром из граненых стаканов с подста­канниками. Наслаждался контрастом с предотъездной суетой и суматохой. Млел, на­блюдая метаморфозы за окном.

Первый день ― все обычно: грязные сугробы, индустриальное запустение, неопрятные хрущевки невдалеке от станций ― все то, что так узнаваемо и восприни­мается как оставляемое свое, когда отъезжаешь куда‑то.

Второй день ― снега меньше, меньше, меньше.

Третий день с утра ― промерзший Казахстан, чуть припорошенный снежком, с со­вершенно безоблачным небом и ярким солнцем. Потом Каракалпакия ― уже без сне­га, но с узбеками и верблюдами.

И уже перед Ашхабадом ехали вдоль Копетдага. Горы есть горы. Хоть и без остро­конечных вершин. Особенно для меня ― равнинной крысы. Граница в ста метрах от поезда. Столбы с проволокой, дорожка, контрольная полоса, опять столбы, опять до­рожка, опять полоса. А дальше птички летают уже над Ираном. Хищники на теле­графных столбах сидят. Умом по­нимаю, что реальность, а не верится ― все аж виб­рирует внутри».

АШХАБАД

В государс­тве Хорас­ан… есть го­род, именуе­мый Хуснабад­ом…

(Хорас­анская сказка)

«17 января…. Поезд опоздал в Ашхабад на два часа, так что, когда приехали, ра­бочий день уже кончился. Сдал вещи в камеру хранения. Все гостиницы забиты: про­ходит какой‑то огромный конгресс.

Нашел Институт зоологии АН ТССР. Захожу. Поздно, пусто. Уборщица метет. Во­шел, спросил, рассказал. Случилась задержавшаяся секретарша. Позвонила дирек­тору, уточнила. Директор подтвердил, распорядился.

Поселили меня на ночь в кабинете замдиректора по науке. Вдруг оказывается, что в орнитологическом отделе задер­жался Атабай ― очень симпатичный дядька, с кото­рым я познакомился полгода назад на орнитологической конференции. Он меня под­вез на своем «Москвиче» в камеру хранения за спальником; дал из своего стола чай­ник, заварку, сахар, пиа­лу. Все остальное ― завтра.

Спал я хорошо, расстелив на огромном полированном столе спальник и подложив под голову самую толстую из найден­ных в кабинете книг ― «Насекомые Монголии. Том 1».

Утром встал, умылся, попил чаю в еще пустом учреждении. Потянулись служащие. Уже позже встретились с началь­ством; долго говорили, подтвердив известное для Востока ранее лишь по теории правило: к главному в разговоре ― не сразу. Нельзя начинать беседу, беря быка за рога. До того, зачем я приехал и что мне надо, мы продвигались в нашем разговоре минут двадцать».

КИЗЫЛ–АРВАТ

Ме­сто, из­бранное мной,. хоть и не столь пре­красно, как твое владен­ие, од­нако мне оно при­шлось по душе…

(Хорас­анская сказка)

«18 января. В Кизыл–Арват из Ашхабада я ехал на поезде.

Согласен с мнением, услышанным от приехавшего из Туркестана воронятника Константинопольского, побывавшего разок в этих местах раньше меня. Он тогда хо­хотнул заговорщически, крутанул свою черную бороду–горбушку, закрутив ее упругой спиралью, и поведал мне, в ту пору ~ зеленому аспиранту–первогодку, что, мол, го­товься. П–в; Кизыл–Арват производит на россиянина незабываемое впечатление…

Позже, уже лучше зная Туркмению, я посмотрел места и поядренее, но Кизыл–Арват был первым провинциальным туркменским поселением транспортно–инду­стриального типа, с которым я познакомился, и он действительно запомнился мне на всю жизнь».

«18 января…. Деревьев в Арвате очень мало; всюду асфальт, пыльные пустыри и не менее пыльные широкие улицы. Но на улицы не похоже, так как дома вокруг толь­ко одноэтажные, а улица, в представлении москвича, ― это что- то узкое, окружен­ное чем‑то высоким. Поэтому и кажется, что здесь все широкое, как и окружающая пустыня: с боков не давит.

Вдоль улиц глухие заборы из досок, за которыми одноэтажные побеленные азиат­ские дома. Около ворот грязновато; черноватенькие туркменчата играют босиком в холодной пыли (маленькие девочки в затасканных цветастых платьицах по­стрижены наголо, но с золотыми сережками в ушах). Женщин как‑то не заметно. Мужчины ча­сто кучкуются на углах или у приметных точек ― на остановках, у ларьков, на рынке. По–азиатски сидя на корточках, переговариваются, покуривая и поглядывая по сто­ронам. Аксакалы в огромных бараньих шапках ― тельпеках. Поразившим меня откровением явилось то, что под тельпеком на гладко выбритой голове надета еще и тюбетейка (а сама голова у стариков яйцевидная потому, что им ее в детстве специ­ально тугими повязками стягивали; сейчас уже, наверное, так не делают).

Интересно, как выглядел Кизыл–Арват в 1884 году (лишь через три года после присоединения Закаспийского края к Рос­сии), когда Зарудный приехал сюда во вре­мя своего первого путешествия по Закаспию?

Среди прочего, коллеги, бывавшие в Туркмении, напутствовали меня в Москве: «Не джентльменствуй чрезмерно в Арва­те перед автобусом, а то останешься там на­всегда». Я вспоминал эти слова, ожидая автобус до Кара–Калы и наблюдая людей вокруг.

На автостанции нищий туркмен–дурачок побирался, что- то пел, приставая с просьбами к ожидавшим автобус пасса–жи­рам, в большинстве игнорировавшим его каждый по–своему, давая иногда мелочь. Потом он вдруг, сидя на коленях, начал ис­тово молиться, заунывно распевая непонятные мне слова, касаясь в низких покло­нах лбом грязного пола. В этот момент ему все, находящиеся поблизости, сразу напихали в карманы подаяний, поругиваясь и посмеиваясь (опять совершенно без­злобно), посоветовали ему идти куда подальше, но когда он, закончив истерику и мо­литву, встал, всхлипывая, многие вокруг очень быстро и скомкан но сделали это му­сульманское движение, заключающее молитву, ― омовение ладонями по лицу. Даже туркмен–подполковник в форме. И в отношении окружающих к этому дурачку, и в естественном всеобщем при­общении к его молитве мгновенно угадывалось что‑то исконное и важное, отличающее этих людей от меня самого и от всех тех, с кем я привык общаться дома.