(Из от­вета абитуриентки на вступительном экзамене)

― Ал­лах всемогущ­ий! ― восклик­нул я…

(Хорас­анская сказка)

«17 мая. Дорогая Лиза!

После месяца рутинного и бесполезного таскания с собой четырнадцати килограм­мов фотоаппаратов я озверел и, в знак протеста несправедливой судьбе, отправился сегодня в поле налегке. Вышел пустой, радуясь, дурак, что саквояж не оттягивает плечо, как обычно. За это на меня с самого утра вплотную налетел бородач, чего раньше столь явно не бы­вало.

Потом у Промоины Турачей нашел крупную гюрзу; ничего выдающегося, но снять было бы не вредно.

После этого впервые увидел в природе мышевидного хомячка. Более очарователь­ного зверя трудно представить: раз­мером меньше пачки сигарет, великолепно пуши­стый, с большими глазами–бусинами и окрашен в изысканной серой гам­ме. К тому же ― очень редкий, внесен в Красную книгу, изучен очень плохо.

Дальше по Сумбару, последним аккордом, ― логово шакала с четырьмя маленьки­ми щенками, крутящимися у входа. Шакалята эти ― совсем дети, покрытые еще мяг­ким детским пухом и с совершенно мутными голубыми щенячьими глаза­ми. Две вещи немедленно бросились в глаза: необычно квадратные морды кирпичиками и окраска: все тело и шея ― тем­но–серого цвета, а голова и особенно уши ― рыжие.

Еще еле ходят. Два, увидев меня, никак не среагировали, явно пока еще не знако­мы с самим феноменом опасности; два нехотя сползли на растопыренных толстых лапах по наклонному входу в нору, с любопытством выглядывая на меня отту­да. Что крайне примечательно ― ни один из них за пару минут не произвел ни единого звука: ни писка, ни ворчания, ни визга. Мгновенно исчезли в норе, когда появившийся в тридцати метрах от меня взрослый шакал (мать?) пробурчал что‑то почти неслышно и спокойно сел там совершенно открыто.

Так что теперь, вняв тактичному предупреждению свыше, я больше не искушаю судьбу и никуда никогда не выхожу без своего любимого и треклятого саквояжа, рассматривая фотоаппарат просто как часть своего тела, как, я бы сказал, дополнит­ельный орган.

Тем более что некоторые другие органы, по причине моего фатального одиноче­ства, мне вроде как и ни к чему; того и гляди, атрофируются… Приеду в Москву, а у меня вместо, э–э… ненужного органа ― фотоаппарат. Вот уж будет тебе по­теха».

СОВЫ В МАСШТАБЕ

В незапамятн­ые вре­мена на бе­регу реки Кахрам­ан оби­тали сказочн­ые пти­цы, кои…

(Хорас­анская сказка)

«18 мая…. Речная долина всегда ― особое место, всегда ― средоточие жизни. В норах невысоких обрывчиков и промо­ин вдоль притоков Сумбара в самых разных ча­стях долины постоянно встречаю домовых сычиков. Как все совы, они баш­кастые, глазастые, смешно приседают и гримасничают, рассматривая меня, когда я подхожу. Либо отлетают вдоль обры­вов, бесшумно взмахивая своими широкими пестрыми крыльями, либо с недовольным видом залезают от меня в свои норы и пещерки, как бы сварливо бурча себе под нос: «Ну его от греха…» Они маленькие и повсеместно обычные.

Ниже по течению Сумбар впадает в Атрек, а Атрек выходит на Западно–Каспий­скую низменность и пропиливает в ее лессовых отложениях огромный каньон метров до семидесяти глубиной и почти в полкилометра шириной. Не Гранд- Ка­ньон Колора­до, конечно, но впечатляет.

Подхожу к краю обрыва, и из ниши огромного лессового останца в центре каньона, расправляя огромные крылья, бес­шумно вылетает филин. Словно загадочный сим­вол экзотического места. Тоже сова, но самая большая.

Как все пропорционально: масштаб совы соответствует масштабу места, где она живет Шутка. Но ощущение именно та­кое».

РАЗНОЦВЕТНЫЕ ФИЛИНЫ

…убивае­т… филин­а… кото­рого он замет­ил в тем­ной нише ска­лы и первоначальн­о при­нял за пантер­у…

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

…эти пе­рья принадл­ежат пти­цам, ро­дичи кото­рых не­когда не­сли жемчужн­ые яйца…

(Хорас­анская сказка)

«21 мая…. Из скальной ниши вылетел филин коричневый, как шоколад. В той же нише сидит вторая птица ― целиком серый, почти пепельный, совсем без коричнево­го. Этот тер пел меня на сто метров дольше, чем первый. Демократичная парочка: никаких расовых барьеров.

Под обрывом нашел замечательно мягкое, как у всех сов (для бесшумного поле­та), перо от коричневого филина и от­правил его вам во вчерашнем письме. Не уве­рен только, получите ли вы его: я бросил конверт в почтовый ящик, висящий где‑то на отшибе и которым я никогда до этого не пользовался. Уж очень подозрительно одиноко это письмо бухнулось в нем на дно: будто ящик удивился, что в него броси­ли письмо. Привык, наверное, висеть просто так, думая о своем».

ЗАПАСНЫЕ ДЕТАЛИ

В яр­ких чашечк­ах тюльпа­нов, пламенеющ­их во­круг, Чер­нота пе­чали скрьг­га ― по­смотри, мой неж­ный друг…

(Хорас­анская сказка)

«5 июня. Привет, Чача!

…Фотография, которую ты прислал, поразила меня уникальным сочетанием и композицией деталей. Потрясающе. И интерьер уникальный, и снято, конечно. Моло­дец. Про оптику молчу; завидую черной завистью.

Я, кстати, отчетливее, чем раньше, сознаю сейчас свое пристрастие к наблюдению как раз неочевидных и незаметных на первый взгляд особенностей и штрихов (кото­рых и оказалось так много на твоем снимке). Выискиваю их везде и во всем с маниа­кальностью коллекционера, с иезуитством и тщательностью проверяющего сержанта в казарме или инспекто­ра санэпидемстанции (хм, а ведь так и есть: это же мое хоб­би… Только сейчас сам для себя сообразил. Впрочем, нет. Это и моя основная про­фессия…).

О чем я говорю? О наблюдении того, что при беглом взгляде на предмет или явле­ние вообще незаметно. Возьмем пти­чек. Все жаворонки ― наземнокормящиеся пти­цы. Но если начать копать глубже, выясняется, что кормящиеся в одном скоплении жаворонки отличаются как сокол и коршун или как «Запорожец» и «мерседес».

Прилетая и садясь в какое‑то место, они кормятся на склонах разной крутизны; поедают разные корма, а коль питаются одним и тем же, то используют совершенно разные приемы добывания пищи. Если же они и подобны во всем вышеперечисленн­ом, то имеют совершенно разный «почерк» кормления и поведения вообще, по–раз­ному проявляя насторожен­ность, двигаясь, поддерживая структуру стаи. Это детали важные, имеющие. принципиальное значение для понимания жи­вого.

А ведь все это расцвечено еще и огромным количеством деталей случайных, у ко­торых нет назначения (по крайней мере, понятного мне). Вот у этого кормящегося в стае жаворонка на хвосте белое пятно от птичьего помета: наверное, кап­нула другая пролетающая над ним птица. Вот этот хромает. Вот у этого маховое перо неловко за­вернулось боком, нару­шив обычное расположение оперения, когда каждое перыш­ко, как черепица, накрывает другое, лежащее под ним, созда­вая идеальный по лини­ям птичий силуэт.

И вот, значит, идет жаворонок, клюет что‑то в огромной стае собратьев, а это перо торчит у него из крыла совершенно необычным образом, я сразу вижу это. А уж если я вижу, то атакующий хищник увидит такое с пятисот метров. Ну и что? Привлечет та­кое отличие атаку балобана именно на этого жаворонка? А если да, то скажется ли неловко загнувшееся перо на летных качествах этого жаворонка в первую, возможно критическую, секунду его бегства от мелькнувшей сверху тени? Кто знает, да и не важно. Я сейчас о том, что подобного вокруг ― необъятное множество в каждой точ­ке про­странства и времени.

В московском метро наблюдать такое еще интереснее. Вон стоит девица весьма нерядовой внешности: лицо, мгновенно привлекающее внимание, прекрасно одета, идеальный маникюр, держится как королевская кошка; идет, что называется, по жиз­ни шагами победительницы; но кожа около ногтя указательного пальца на левой руке обкусана совсем по–детски; значит, был момент, когда были нахмуренные без свиде­телей брови, сосредоточенность на чем‑то, когда сознательно удерживаемый имидж отступил на второй план.