Отец отвечает на наши вопросы, не прекращая обмахивать газетой мальчика, который убегался так, что не просыпается, даже когда мухи залезают ему в рот. Выглядит это ужасно; лишь судорожно поднимающаяся при каждом вдохе раскаленного воздуха детская грудь да капли испарины на остриженной головке выдают в ребенке жизнь. Мужик выполняет свою выглядящую для меня бесполезной работу с несгибаемым восточным упорством, не прерывая ни на минуту равномерные движения газетой над спящим ребенком и лишь периодически меняя руку.
Спящий мальчик и мужчина в темной, душной и раскаленной, как духовка, комнате; там же десятки сочных, даже в темноте отливающих драгоценной зеленой позолотой, нагло и медленно–натужно жужжащих мух, каждую из которых я равнодушно ненавижу персонально, но бессильно…
Получив разъяснения, выходим из дома назад на зной и солнцепек, испытывая явное облегчение. Завидев нас, Стас бросает окурок:
― Ну, чего?
Интересно, появятся когда‑нибудь в этих краях кондиционеры, вентиляторы и сетки на окнах? Риторический вопрос «западного» человека… А ведь это только май. Курортный сезон».
«ХОТИТЕ СЕМЕЧЕК?»
…совсем отчаявшись, он облачился в рубище… и, уединившись в мечети, стал молиться…
(Хорасанская сказка)
«20 апреля…. На автостанции в Кизыл–Арвате взял билет одной стройной туркменке лет двадцати шести (дают два билета в одни руки), она сидела в автобусе рядом со мной и пыталась всячески ублажить в знак благодарности. Начала с того, что, когда штурмовали при посадке несчастный «пазик», она, протиснувшись внутрь одной из первых, высунулась из окна и заголосила: «Давайте сюда ваш рюкзак!» ― рюкзак неподъемный и втрое больше автобусного окна. Когда я влез и сел рядом на занятое ею для меня место, она опять: «Давайте семечек поедим?» Она держит газетный фунтик с семечками тонкими изящными пальцами с красивыми продолговатыми ногтями, маняще светлеющими на фоне смуглой кожи.
Выезжали из Кизыл–Арвата долго, так как шофер–либерал насажал умоляющих безбилетников и вынужден был объезжать пост ГАИ по старой дороге, где ни асфальта, ничего.
На автостанции девочка–туркменка лет семи продавала семечки. Сидит около ведра с семечками, лузгает сама; рядом бумажные фунтики наверчены; в подоле кошелек. Торгует бойко, мелочь считает свободно: рано приобщилась к взрослой жизни. Одаривает совсем уж малолетних пассажиров бесплатными горсточками, словно выделяя представителей своей детской нации, волею судьбы заброшенных на чужбину к чужестранцам–взрослым.
Здесь же семья офицера–пограничника, уезжающая в Ашхабад: сам лейтенантик с еще тонкой мальчишеской шеей, такая же молодая жена в больших и слишком модных для всей этой обстановки очках. У них девочка ― года два с половиной, совершеннейший ангел: пухлые локти и коленки, белые кудряшки, белые носочки, нарядное платье, чистенькие сандалии. Глазеет на эту туркменку–продавщицу как завороженная. А когда та протянула ей семечек, взяла их ужасно неудобно, в оба кулака сразу, прижала к своему кукольно–игрушечному платьицу и со светящимися от восторга глазами побежала показывать неожиданно свалившееся на нее счастье маме.
Пока я вспоминал и обдумывал все это, моя соседка рассказала мне два двухсерийных фильма: арабский («Неизвестная женщина») и турецкий («Красная косынка»).
― Очень душевные кино; сходите обязательно; я с самого начала до самого конца все время плакала; это не то, что индийские: любила ― убили ― другого полюбила; нет, эти со смыслом; очень переживательные; а Вы какие книги читать любите? Вы книгу «Мартин Иден» читали? Объясните мне, пожалуйста, он что, утопился? а почему? Ведь все же получил, и богатство было, и слава? А ведь правда Руфь вела буржуазный образ жизни? а у меня муж следователь, он приносит каталоги убийств, толстые такие, знаете, как ценники, там все расписано, где как все было, кто дело вел, сколько дали; а вы детективы читать любите? я очень люблю, так интересно; вот у нас пятнадцать лет ― высшая мера, при Сталине двадцать пять было, а сейчас расстрел только за госизмену; приходите к нам чай пить; вот я вам расскажу, парень с девушкой гулял, у нее живот растет и растет, к врачу пошла, посмотрели ― срок большой, на кресло не стали брать, ее отец парня в коровник заманил и топором, а оказалось, у нее киста; кисту вырезали, девушка за другого вышла, родила ему (отец того, первого, в коровнике припрятал), а через двенадцать лет открылось, девушка та сама и узнала, в газету написала, ее отцу дали пятнадцать лет; я так читать люблю, я десять лет в русской школе училась; только уж очень летом жарко; вы знаете, ну просто невозможно, когда ночью тридцать три, то никак не уснешь, уж что только не делаем: и мокрые простыни на окна вешаем и заворачиваемся в них, а все без толку; я и читала все подряд, но только Пушкина и Крылова не люблю: у Пушкина одни сказки, а у Крылова ― басни…
Я ведь почему еще читаю… Мне в этой жизни ― не судьба… У меня детей нет и не может быть… Сама не понимаю, как муж со мной живет… Хотите семечек?»
24
…Шах немало подивился рассказанному и возжаждал увидеть все своими глазами.
(Хорасанская сказка)
Годом позже мы приехали на Сумбар зимой с Лешкой Калмыковым ― моим близким коллегой, московским орнитологом, занимающимся хищными птицами. Более благодарного спутника трудно себе представить: Алексей Борисович как никто способен оценить всю прелесть и смысл наблюдаемого в природе и до сих пор радуется каждому интересному наблюдению, как юннат. Следы леопарда в четырех километрах от Кара–Калы с ее телевизорами и холодильниками вызывали у него откровенный восторг. Это неоценимое качество для преподавателя, работающего со студентами. Плюс, в свою очередь, это доставляло неизмеримое удовольствие мне: для меня увидеть самому, но не показать увиденное другим ― хуже, чем не увидеть вообще.
А. Б. КАЛМЫКОВ И ПУСТЫННАЯ КУРОПАТКА
― Я узнал тебя, дружище, по великодушию и милосердию, коими наделил тебя Аллах, ― отвечал волк…
(Хорасанская сказка)
«25 января…. Внешне Калмыков часто напоминает мне лемура: медленные повороты головы, плавные движения тонких рук… Каждый раз, оказываясь рядом с ним, я непроизвольно сбавляю обороты, перестаю дергаться и внутренне отдыхаю. Даже комары рядом с ним летают медленнее.
Сидит Калмыков, курит, видит около лица надоедливое насекомое, медленно вытягивает руку и неспешно берет его в воздухе в кулак. Потом раскрывает ладонь, рассматривает, что от этого комара осталось; ну, думаю, точно, ― тонкий лори; сейчас съест. Ан нет, стряхнув мертвого кровопийцу щелчком тонких пальцев, Лешка вновь поднимает на меня глаза и, улыбаясь, говорит:
― Ты чего, П–в, на меня так смотришь? ― Кино.
Но вообще‑то Лешина внешность, в совокупности с привычкой носить в поле военное обмундирование старого образца, почти фотографически совпадает с узнаваемым образом Ф. Э. Дзержинского. Учитывая интеллигентную молчаливость Калмыкова, предпочитающего не говорить, а слушать, а также изящную манеру курить старомодные папиросы, не приходится удивляться, что его присутствие раз за разом приводило в трепет самых разных встречаемых здесь нами людей, посматривавших на него кто с попыткой припомнить что‑то давно знакомое по школьному учебнику истории, а кто ― и с почти панической настороженностью…
Сегодня, разделившись со студентами на две группы, мы разошлись в холмах, когда от Лешкиной группы прибежал гонец: «Сергей Александрович! Алексей Борисович просит вас подойти к нам туда, если можно…»
Я со своей командой отправляюсь в указанном направлении, где застаю Калмыкова, все так же, с мистической молчаливостью лемура, покуривающего около какой‑то дырки в лессовом обрыве:
