Вы долго смотрите вдоль длинного светового луча в поисках мерцающих глаз ено­товидных. У полосы кустарника вам не всегда удается заметить промышляющего до­бычу енота, однако почти всегда можно увидеть большущие сверкающие глаза сидя­щего на яйцах козодоя. И хотя вы уже десятки раз видели это сверкание, у вас начи­нается сердцебиение и вы воображаете, что перед вами какое‑то огромное голодное существо. Иногда, почти совсем на грани вашего поля зрения, появляется созвездие, и его неясно горящие звезды неожиданно прочерчивают по небу полосы света, слов­но падающие метеоры. Раздавшееся в кустах тявканье дает вам понять, что вы напугали стаю собак из Сикирреса, рыщущих здесь в поисках яиц биссы и ожидающих, покуда приплывет большое стадо зеленых.

Если вы направите луч фонаря поверх низкого берегового кустарника, к деревьям прибрежной рощи, то сможете зажечь огонек величиной с булавочную головку в гла­зах двухдюймового мотылька. Постепенно этот огонек разгорится до размеров и окраски глаз шестифутового аллигатора. И сколько бы раз вы ни поворачивали голо­ву в сторону моря, вам не удастся обнаружить там чьих- либо глаз — лишь спугнете стайки кормящихся в полосе прибоя маленьких плоских рыбешек, которые в полном безумии начнут кувыркаться и взлетать в воздух. Может быть, только на сотый раз ваш луч отразится от панциря биссы, плывущей по волнам к берегу, чтобы снести там яйца.

Мы шли уже около получаса, когда прямо перед нами на берегу я обнаружил от­блеск чего‑то очень знакомого, но крайне неправдоподобного для этих мест. Этот неясный ярко–розовый круглый глаз мерцал, подобно планете, а не сверкал, как звезда. Вне всякого сомнения этот четко очерченный кружок был глазом лягушки. В слабом свете луча глаз казался висящим в пространстве. Не поверив впечатлению, я продолжал идти вперед, пока не увидел четкие контуры бревна.

Полусгнившее бревно толщиною в два фута наполовину завязло в песке, один его конец обсох и побелел от соли, а другой был черным и мокрым от брызг набегавших волн. Сверкавшая глазами лягушка сидела как раз на границе сырой и сухой частей.

Такое событие может показаться незначительным, но, с моей точки зрения, оно было чудом. Глаз принадлежал древесной лягушке–хиле — крупной тропической по­роде, которую обычно находят в прудах и канавах, наполненных пресной водой. Из всех дышащих воздухом позвоночных амфибий лягушки и саламандры менее всего терпимы к соленой воде, которая поглощает влагу из протоплазмы и создает трудно­сти для голых и влажных существ.

В здешних краях нет настоящих морских пород амфибий, а те, что живут здесь, остерегаются соприкосновения с морем. Лишь жабы — существа более толстокожие — теряют меньше влаги из организма, чем их сородичи, поэтому их иногда можно встретить ночью в дюнах или вблизи речного устья, но это случается редко.

Насколько я помню, лягушка–хила сидела вопреки правилам возле сырой части бревна. Согласно всем учебникам, ей надлежало находиться в тяжелом осмотиче­ском состоянии и под воздействием соленой воды она должна была сморщиться от потери собственной жидкости. Однако она сидела вытаращив навстречу ветру большие глаза, подобрав под себя ноги, широко разинув глотку, дыша соленым воз­духом, словно ожидала, что какая- нибудь мирная песчаная блоха, или паук, или еще какая- нибудь жертва очутится поблизости.

По тому, с какой неосмотрительной настойчивостью она нарушала установленные для ее сородичей запреты и добывала необычный корм на отравленном солью участке суши, можно было решить, что лягушка появилась издалека. Она не могла родиться в море или в песке, она, бесспорно, появилась на свет в пресной воде. Следовательно, лягушка была каким‑то образом доставлена в наветренную сторону из лесного пресноводного водоема или прилегающего к реке болота, и обратное пу­тешествие через сухой кустарник было для нее невозможно. Однако возникшее подозрение заставило меня осветить часть пальмовой рощи, и тут я заметил поко­сившийся нанес, стоявший на опутанной виноградными лозами вырубке.

Покинув лягушку и Чепе, который не усмотрел ничего интересного в этой встрече, я обследовал вырубку и нашел развалины колодезного сруба. Такие колодцы со сла­босолоноватой водой роют в сухом слое песка, лежащем между морем и рекой, до которой доходит приливная волна. Навес над колодцем сгнил и свалился, стены сру­ба сильно обветшали, но на дне я увидел отблеск воды. Я осветил колодец фона­рем, постучал по срубу, и мне стало видно, как в темной воде засуетились головасти­ки.

Теперь я понял, откуда появилась лягушка, но так и не узнал, почему она решила отдыхать на соленом бревне. Когда я вернулся, лягушка сидела на прежнем месте, а Чепе, примостившийся на сухом конце бревна, курил сигарету. Я засунул лягушку в мешок, и мы пошли дальше к югу.

Пройдя около двух миль, мы не обнаружили ни единого следа зеленой черепахи. Действуя очень согласованно, черепахи всегда появляются постепенно, как бы предупреждая о прибытии. Но стадо не прибывало и, по- видимому, не собиралось прибывать этой ночью.

Уравновешенный человек, интересующийся только одной узкой отраслью науки, отправился бы домой, чтобы набраться сил для следующего дня. Но передо мной на два десятка миль гладко расстилалось побережье, а бриз дул с силой, достаточной для того, чтобы отгонять песчаных мух. Отдельные тусклые зарницы сверкали дале­ко на юго–востоке, и было ясно, что проходившие на безопасном от нас расстоянии грозовые тучи разразились ливнями где‑то далеко в море. Зачем же идти обратно? По–прежнему оставалась возможность встретить одинокую зеленую черепаху, а бис­сы и кожистые прибывали все время. Еще не наступил сезон для дозорных, берег был пуст, а из ближайшего леса всегда мог появиться какой- нибудь любитель пожи­виться яйцами. И вообще, если есть берег, по которому можно идти, вы всегда услы­шите от меня подобные рассуждения. Ночные прогулки по дикому тропическому бе­регу — предел моих желаний.

Я спросил Чепе, хочет ли он вернуться — ведь если вы замышляете хождение темной ночью по берегу; то должны быть уверены в своем спутнике.

― Очень уж хорошо ночью на берегу, — сказал он.

Думаю, что от Пуэрто–Лимона до Колорадо–Бар не найдется ни одного молодого человека, который согласился бы участвовать в подобной прогулке без обусловлен­ного вознаграждения, да еще в субботний вечер, когда привезен и открыт бидон с guaro. Видимо, тоска по родине помогла Чепе предугадать в прогулке нечто прият­ное. А у латиноамериканского индейца тоска по родине — серьезный недуг.

Я принялся расспрашивать Чепе о родном доме и обо всем, что с ним связано: о семье и урожае, о девушках и заработках. Задавая вопросы, я как бы делил с ним тоску и вспоминал предрассветный запах стелющегося дыма, полуденную песню вет­ра в вершинах сосен над вьючными тропами, далекий вопль хохочущего ястреба, ма­ленькую, крытую черепицей хижину, стоящую на склоне холма возле красного, как разрез раны, участка обработанной земли или рядом со спрятанной от глаз бухточ­кой.

С того момента, как Чепе узнал, что я жил в горах и бывал в столь родном ему Окотале, он в своеобразно сдержанной форме стал обо мне заботиться. Сегодня, в субботний вечер, особенно остро нуждаясь в сочувствии, он был готов нести мой ме­шок хоть на край света, если бы только мне понадобилось туда идти.

― Здесь на субботние вечеринки собираются только эти дикие москито, — сказал он.

И вы должны понять, почему на здешнем побережье так плохи субботние вечера. Субботу празднуют и здесь и дома, и тут и там одинаковые предметы бутафории, те же нарядные костюмы, но дух веселья совершенно иной. Guaro, девушки и гитары фигурируют и здесь и там — в Окотале, но между ними нет и тени сходства.

Поймите, какие возможности представились Чепе в этот спокойный субботний ве­чер, как понеслись его думы через равнины и цепи гор туда, в совсем иное место, где сегодня также льется рекой еженедельное guaro, где тщательно умывшиеся мужчи­ны собираются в кабачках или сидят группами на перекрестках трои и иод деревья­ми на обочинах пыльных дорог, пьют guaro, посматривают на девушек и судачат о них.