Перемена в общественных настроениях началась в январе 1793 г., когда в Россию пришло известие о казни короля. Якобинский террор, массовые казни, вандализм парижской черни вызывали общее неприятие. Будущий александровский вельможа В. П. Кочубей заявлял в 1794 г.: «Если я в прошлом симпатизировал революции, то сейчас я сторонник контрреволюции». Эту точку зрения разделяли практически все слои русского общества, которое исключительно серьезно подошло к осмыслению опыта Французской революции. Насилие и междоусобие осуждал возвращенный при Александре I к активной общественной деятельности А. Н. Радищев. Его последователь И. П. Пнин называл революционную французскую конституцию «ужасной по действиям и соблазнительной по правилам». Общество утратило интерес к «неподготовленным переменам», как тогда именовали революционные перевороты, и к республиканским идеям.

Подводя итог недавним европейским событиям, молодой А. И. Тургенев писал: «Сколько далеко ни простирается история, везде почти показывает она, что, хотя мятежи кой-когда и удавались, всегда почти приносили они с собою больше пагубы и бедствий для народа, нежели бы сколько претерпел он, снося тиранские бедствия». Приход к власти Наполеона не изменил антифранцузского и антиреволюционного настроя. Новый повелитель Франции воспринимался как узурпатор и деспот. При известии о коронации Наполеона Ф. В. Ростопчин воскликнул: «Стоило ли жизни близ двух миллионов людей, потрясения всех властей и произведения непонятных варварств и безбожия то, чтобы сделать из пехотного капитана короля?!»

Тираноборческие настроения.Время Павла I было крайне неблагоприятным для русского общества. Его правление казалось царством террора, который царил повсеместно — в столице, армии и даже в самых отдаленных провинциях государства. Характерно свидетельство осведомленной современницы: «При самом осторожном поведении никто не мог считать себя в безопасности от доноса; никто не мог рассчитывать на следующий день». Именно всеобщая неуверенность сделалась питательной почвой переворота 11 марта и определила эмоциональную атмосферу Петербурга, когда люди со слезами на глазах бросались к незнакомцам, поздравляли их с новым государем. «Весь город походил на дом сумасшедших».

Восторг, с которым было принято известие о воцарении Александра I, был ответной и запоздалой реакцией на павловский произвол. Дворянское общество не простило покойному императору безнаказанного своеволия, с которым он унижал дворян, нарушал их привилегии, подвергал телесным наказаниям и ссылке в Сибирь.

Павла I считали тираном, ему приписывали самые невероятные намерения: заключить в крепость императорскую семью, раскассировать старые гвардейские полки, начать войну с Англией. Его место в истории описывали, используя традиции просветительской литературы XVIII в., ставя в один ряд с Нероном и Калигулой. Цареубийство прославлялось в стихах и прозе и не вызывало общественного осуждения. Как замечала современница, «содеянное преступление всеми прославлялось и не укладывалось в рамки беспристрастного обсуждения. Скандал оказывался крупный: общественное мнение резко расходилось с нравственностью и правосудием».

Событие 11 марта воспринималось как патриотический подвиг и оправдывалось словами: «Тирана истребить есть долг, не преступление». Участники переворота считали себя патриотами и верноподданными. Один из активных участников событий 11 марта, В. М. Яшвиль писал новому императору: «С той минуты, когда несчастный безумец, Ваш отец, вступил на престол, я решился пожертвовать собою, если нужно будет для блага России… Перед государем я спаситель Отечества». Поэты воспевали «паденье Павлово и подвиг россиян».

Общественные настроения, которые царили в России после дворцового переворота, дали основание сановнику А. Ф. Лан-жерону проницательно заметить: «Эти страшные катастрофы, повторявшиеся в России три раза в течение столетия, без сомнения, самые убедительные из всех аргументов, какие можно привести против деспотизма: нужно преступление, чтобы избавиться от незаконности, от безумия или тирании».

Павловский произвол и революционный террор французских якобинцев воспринимались современниками как события одного порядка. Против тирании — безразлично, самодержавной или революционной — высказывались все. Как писал Н. М. Карамзин, «ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства, но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного».

Огромные надежды возлагались на нового императора. Россия приветствовала царствование Александра I «как эру освобождения, как зарю прекрасного дня». Однако, усвоив уроки павловской тирании и якобинского террора, дворянское общество искало гарантий от произвола, не ограничиваясь надеждами на добрую волю молодого императора. Переворот 11 марта на короткое время пробудил общественный интерес к конституционным вопросам. По свидетельству современника, «публика вся как бы проснулась; даже и дамы стали вмешиваться в судебные диспуты, рассуждать о законах, бредить о конституциях». У руководителей переворота Палена и Панина, возможно, было намерение ввести умеренную конституцию, однако они не посвящали в него большинство заговорщиков, и Александр I твердо пресек их попытки.

Дворянский конституционализм.Конституционные проекты, которые разрабатывали видные представители аристократии П. А. Зубов, А. Р. Воронцов, П. В. Завадовский, Г. Р. Державин и другие, были прежде всего средством давления на императора. Они не имели сколько-нибудь широкого распространения за пределами узкого круга сановной знати. В этих политических проектах речь шла о соблюдении законности, о реорганизации Сената. Авторы проектов полагали, что российское дворянство способно долго сохранять ведущую политическую роль и монарх должен разделить с ним власть. Вместе с тем политические идеи, лежавшие в основе этих проектов — разделение властей, расширение прав дворянства, конституционные гарантии против самовластия, — получили широкое хождение в дворянском обществе. Дворянству импонировало, что конституционно-правовые представления идеологов аристократии не подразумевали ни равенства граждан перед законом, ни ограничения сословных привилегий.

Лишь у немногих авторов начала века — В. В. Попугаев, В. Ф. Малиновский, В. Н. Каразин — намечался выход за пределы олигархической дворянской конституционности. В своих проектах они предлагали такое представительное правление, которое состояло бы из выборных от разных сословий, в том числе и от «нижних отделений народа». Малиновский полагал: «Вельможи сделаются осторожнее, имея отвечать и государю, и народу… Сии депутаты должны составить непременное собрание, переменяя выборы через 4 года. Все дела общественные подлежат их рассуждению, все налоги и сборы решаются ими и, утверждаемы государем, приводятся в исполнение. Тогда родится общий дух. Публика заниматься будет не безделицами и не пустяками, но делом и суждением о управляющих и деяниях их». В целом, однако, конституционные идеи находили слабый отклик в обществе. Самодержавная инициатива Александра I опережала общественные надежды, толки о конституции прекратились сами собой.

Проблемы самодержавной инициативы.Выразителем взгляда значительной части дворянского общества стал Н. М. Карамзин. В 1802 г. он приступил к изданию журнала «Вестник Европы», который самим названием утверждал идею общности исторических судеб России и европейских народов. Для Карамзина вопрос о Французской революции сводился к вопросу о консервативной традиции, которая одна может исправить «несовершенства гражданских обществ». Обращаясь к читателям журнала, он писал: «Девятый-надесять век должен быть счастливее, уверив народы в необходимости благодетельного, твердого, но отеческого правления». Его журнал утверждал, что «государство обширное и великое не может и не должно быть республикою. Чем оно больше, тем вреднее для него образ республиканского правления».