Джеймс Маккарти был оправдан выездным судом присяжных под давлением множества опровергающих его вину доказательств, представленных Холмсом. Старый Тернер прожил еще семь месяцев после той памятной встречи, но теперь его уже нет в живых. Есть все основания полагать, что сын и дочь наших героев будут жить вместе счастливо, ничего не ведая о черной туче, покрывающей прошлое их отцов.

Пять апельсиновых зернышек [17]

Когда я просматриваю свои заметки о Шерлоке Холмсе за период с 1882-го по 1890 год, я нахожу так много интересных и необычных дел, что просто не знаю, какие выбрать. Правда, некоторые из них уже были описаны в печати, а другие не дали Холмсу возможности выказать те удивительные способности, которыми он обладал в столь высокой степени и которые я поставил себе целью охарактеризовать в настоящих записках. Кое-какие из этих дел не поддавались даже его анализу и в пересказе явили бы собой повести без развязки, тогда как иные были распутаны лишь частично и объяснение их основывалось скорее на предположениях и догадках, нежели на излюбленных им строго логических доказательствах. В числе этих последних имеется, однако, случай, детали которого столь любопытны, а результаты столь неожиданны, что мне хотелось бы рассказать о нем, хотя с ним связаны такие обстоятельства, которые никогда не были и, по всей вероятности, никогда не будут полностью выяснены.

Под 1887 годом значится длинный список более или менее интересных дел. Все они записаны мной. Вот некоторые из них: «Пэредол Чэмбер», Общество Нищих-Любителей, имевших роскошный клуб в подвальном помещении большого мебельного магазина; факты, связанные с гибелью британского парусника «Софи Эндерсон»; удивительные приключения Грайса Петерсонса на острове Юффа и, наконец, Кэмберуэллское дело об отравлении. В последнем случае Шерлок Холмс, заводя часы покойника, убедился, что часы были заведены всего за два часа перед этим. Отсюда он заключил, что умерший лег спать приблизительно в это самое время, – вывод, имевший огромное значение для раскрытия преступления. Все эти дела я, может быть, опишу когда-нибудь позже, но ни одно из них не обладает такими своеобразными чертами, как те необычайные события, которые я намерен сейчас изложить.

Стоял конец сентября, и осенние бури свирепствовали с неслыханной яростью. Целый день завывал ветер, и дождь так громко барабанил в окна, что даже здесь, в самом сердце Лондона, этого огромного творения рук человеческих, мы невольно отвлекались на миг от привычной повседневности и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся стихии, которые, подобно запертым в клетку диким зверям, рычат на смертных, укрывшихся за решетками цивилизации. К вечеру буря разыгралась сильнее; ветер в трубе плакал и всхлипывал, как ребенок.

Шерлок Холмс мрачно сидел у камина и приводил в порядок свою картотеку, а я, расположившись напротив, так углубился в чтение превосходных морских рассказов Кларка Рассела, что мне стало казаться, будто этот шторм застиг меня в океане, а шум дождя – не что иное, как рокот морских волн. Моя жена гостила у тетки, и я на несколько дней устроился в нашей старой квартире на Бейкер-стрит.

– Послушайте, кажется, звонят, – сказал я, взглянув на Холмса. – Кто может прийти сегодня? Кто-нибудь из ваших друзей?

– Кроме вас, друзей у меня нет, – ответил Холмс. – А в гости ко мне никто не ходит.

– Может быть, клиент?

– Если так, дело должно быть очень серьезное. Что может заставить человека выйти на улицу в такую погоду и в такой поздний час? Но скорее всего это какая-нибудь кумушка, приятельница нашей хозяйки.

Однако Холмс ошибся, потому что в прихожей послышались шаги и кто-то постучал в нашу дверь. Холмс протянул свою длинную руку и повернул лампу от себя так, чтобы свет падал на пустое кресло, предназначенное для посетителя.

– Войдите! – сказал он.

Вошел молодой человек лет двадцати двух, изящно одетый, с некоторой изысканностью в манерах. Зонт, с которого ручьем текла вода, и блестящий от сырости длинный непромокаемый плащ свидетельствовали о непогоде. Вошедший тревожно огляделся, и при свете лампы я увидел, что лицо его бледно, а глаза распухли, как у человека, подавленного тяжким горем.

– Дайте мне ваш плащ и ваш зонт, – сказал Холмс. – Я повешу их здесь, на крючок, и они быстро высохнут. Я вижу, вы приехали с юго-запада.

– Да, из Хоршема.

– Смесь глины и мела на носках ваших ботинок очень характерна для тех мест.

– Я пришел к вам за советом.

– Советовать просто.

– И за помощью.

– А вот это не всегда так просто.

– Я слышал о вас, мистер Холмс. Я слышал от майора Прендергаста, как вы спасли его во время скандала в клубе Тэнкервилл.

– А-а, помню. Его ложно обвинили в шулерстве.

– Он сказал, что вы можете раскрыть любую тайну.

– Ну, он преувеличивает.

– По его словам, вы никогда не знали неудач.

– У меня было четыре неудачи. Три раза меня перехитрили мужчины и один раз женщина.

– Но это ничто по сравнению с числом ваших побед.

– Да, обычно я добивался успеха.

– В таком случае надеюсь, что вы добьетесь успеха и в моем деле.

– Прошу вас придвинуть кресло ближе к камину и рассказать подробности дела.

– Дело это необыкновенное.

– Других у меня и не бывает. Я – последняя инстанция.

– И все же, сэр, я сомневаюсь, чтобы вам когда-либо приходилось слышать о таких непостижимых и таинственных событиях, как те, которые произошли в моей семье.

– Вы меня чрезвычайно заинтересовали, – сказал Холмс. – Пожалуйста, изложите нам по порядку основные факты, а потом я расспрошу вас о тех деталях, которые покажутся мне наиболее важными.

Молодой человек придвинул кресло и протянул мокрые ноги к пылающему камину.

– Меня зовут Джон Опеншо, – сказал он. – Но насколько я понимаю, мои личные дела мало связаны с этими ужасными событиями. Это дело перешло ко мне по наследству, и поэтому, чтобы дать вам представление о нем, я должен вернуться к самому началу всей истории. У моего деда было два сына: мой дядя Элайес и мой отец Джозеф. Мой отец владел небольшой фабрикой в Ковентри, которую он расширил, когда появились велосипеды. У него был патент на нервущиеся шины «Опеншо», и дело шло так успешно, что он смог продать свою фабрику и удалиться на покой вполне обеспеченным человеком.

Мой дядя Элайес в молодые годы эмигрировал в Америку и стал плантатором во Флориде, где, говорят, дела его шли блестяще. Во время войны он сражался в армии Джексона, а затем под командованием Гуда и дослужился до чина полковника. Когда Ли сложил оружие, мой дядя возвратился на свою плантацию, где прожил три или четыре года. В 1869-м или 1870 году он вернулся в Европу и приобрел небольшое поместье в Сассексе, близ Хоршема. В Соединенных Штатах он нажил значительное состояние и покинул Америку, потому что ненавидел негров и был недоволен политикой республиканской партии, предоставившей им избирательное право. Дядя был странный человек: он был жесток, вспыльчив, в гневе изрыгал страшные ругательства и был очень нелюдим. Сомневаюсь, чтобы за все годы, прожитые близ Хоршема, он хоть раз побывал в городе. Дом его стоял в саду, среди лугов, и там он совершал прогулки, хотя часто неделями не выходил из своей комнаты. Он много пил и курил, избегал всякого общества, в том числе даже родного брата. Ко мне он, пожалуй, даже привязался, хотя впервые мы встретились, когда мне было лет двенадцать. Это произошло в 1878 году, через восемь или девять лет после его приезда в Англию. Он упросил моего отца отпустить меня жить к нему и был ко мне по-своему очень добр. Когда он бывал трезв, он любил играть со мной в триктрак и в шашки. Он поручил мне присматривать за прислугой и вести все дела с торговцами, так что в шестнадцать лет я стал полным хозяином в доме. У меня хранились все ключи, и я мог ходить куда угодно и делать все, что мне вздумается, при одном условии: не нарушать уединения дяди. Впрочем, было еще одно странное правило: дядя никому не разрешал заходить в запертый чулан на чердаке. Из мальчишеского любопытства я подглядывал в замочную скважину, но ни разу не увидел ничего, кроме старых сундуков и узлов.