Лишь только мне удалось втиснуться на забитую до отказа стоянку позади музея, как сторож Карл выскочил из своей каморки, чтобы поинтересоваться здоровьем — не моей ничтожной персоны, а Цезаря, к которому он пылал тайной страстью. Я заверила его, что с Цезарем все в порядке, и поспешила через помещения хранилища, расположенные в полуподвальном этаже, моля Бога, чтобы Шмидт еще не пришел. Мне нужно было зайти в канцелярию музея и забрать свою почту. Если бы я этого не сделала, Герда, пугающе деятельная и излишне любопытная секретарша Шмидта, сама принесла бы ее мне и при этом долго торчала бы у меня, болтая, расспрашивая и игнорируя мои намеки, что неплохо бы ей удалиться. Так что в конце концов я, вероятно, запустила бы в нее чем-нибудь большим и тяжелым, поскольку Герда действует мне на нервы даже тогда, когда они не натянуты до предела, как сейчас.

Я вбежала в канцелярию бодрой рысью и взглянула на часы.

— Боже мой, уже позднее, чем я думала. Доброе утро, Герда, мне нужно спешить, я страшно опаздываю.

— Куда? — поинтересовалась Герда. — У вас сегодня утром никаких встреч. Если, конечно, вы не назначили кому-нибудь, не сообщив мне, что противоречит...

Я схватила со стола пачку писем. Она выхватила их у меня обратно.

— Они еще не разобраны, Вики. Что с вами сегодня? О, да вы ужасно выглядите! Вы что, не спали? Наверное, работали допоздна?

Она надеялась, что я неработала допоздна. Она надеялась, что я занималась чем-нибудь более интересным. У Герды было весьма заурядное круглое, пышущее здоровьем розовое лицо, мышиного цвета волосы и широко расставленные невинные светло-голубые глаза. Я воплощаю все то, чего лишена Герда, и бедная глупая женщина, обожая меня, старается мне подражать. А еще она пребывает в заблуждении — отчасти под влиянием Шмидта, который тоже его разделяет, — что мужчины со свистом проносятся через мою жизнь, словно рейсовые городские автобусы, только с еще меньшими интервалами движения. Как же мало она обо мне знает! Джона вообще вряд ли можно назвать моим любовником — за девять последних месяцев всего три визита. По моему разумению, это едва ли следует квалифицировать как бурный роман, но за последние два года только он и был кандидатом на роль моего поклонника.

— Да, я работала допоздна, — солгала я. Она мне не поверила.

— Ах, вот оно что! А я подумала, быть может, герр Федер...

— Кто?! — Я в изумлении уставилась на Герду.

Она наконец разобрала почту, черт бы ее побрал, и помахала перед моим носом двумя узкими листочками бумаги:

— Он звонил сегодня уже дважды и просил вас перезвонить ему как можно скорее.

— Спасибо. — На этот раз, когда я сгребла свою почту, она не пыталась отобрать ее, лишь когда я устремилась к двери, крикнула мне вслед:

— Может, пообедаем вместе?

— Может.

Если бы только мне удалось прошмыгнуть к себе до того, как Шмидт появится из своего кабинета... Сегодня я была не в лучшей форме, чтобы встречаться с ним. Он еще более шумный, чем Герда.

Вскоре, однако, я поняла, что день предстоит не из легких. Шмидт и не заходил в свой кабинет. Он только что прибыл. Распахнув дверь приемной, я наткнулась прямо на него — портфель в одной руке, пончик — в другой. Шмидт все время ест. Пончики с повидлом — его последнее увлечение, он перенял его у меня.

На нем было пальто полувоенного покроя с массой ремешков, клапанов и карманов в стиле Джеймса Бонда и других знаменитых шпионов и мягкая шляпа, как у Индианы Джонса, глубоко надвинутая на кустистые брови. Зловещий костюм, указывавший на то, что Шмидт готов к новому безрассудству, не сулил ничего хорошего, но не это вынудило меня застыть на месте. Шмидт пел.

Так он это называет. Шмидт не может не сфальшивить даже в пределах одного такта, но обожает музыку и только что расширил свой репертуар за счет музыки в стиле кантри. Американской музыки в стиле кантри. Если бы жители Нэшвилла, штат Теннесси, услышали, что он делает с мелодией, они немедленно побежали бы за веревкой.

Это моя вина, признаю. Я слушала и любила кантри всю жизнь, не современные роковые обработки, а настоящие старинные песни железных дорог, песни рабочих, занятых тяжелым трудом, блюзы и баллады. Во время Великой депрессии мой дед бродил по стране, как многие другие неприкаянные безработные молодые люди; он хвастался, что был знаком с Бокскаром Уилли и Джоном Ломаксом, и даже в старости умел заставить гитару плакать. Однажды я совершила ошибку, предложив Шмидту послушать пленку с песнями Джимми Роджера. Больше ничего и не требовалось.

Мало того, что Шмидту медведь на ухо наступил, он еще и слова безбожно перевирает. «Мой милый Дикси, песню я тебе пою под серебристою луной, и плачет банджо на моем колене...» Представьте себе этот текст, произносимый с сильнейшим баварским акцентом.

Увидев меня, Шмидт прервал исполнение:

— А, Вики! Вот и вы!

— Я опоздала, — автоматически выпалила я, — уже очень поздно. Мне пришлось...

— Вики, бедняжка. — Он приподнялся на цыпочках, чтобы получше рассмотреть мое лицо. — У вас глаза ввалились, и круги под ними... Вы производите впечатление женщины, которая...

— Заткнитесь, Шмидт, — ответила я, стараясь обогнуть его. Он закинул в рот остаток пончика и схватил меня за руку. Клубничное повидло склеило наши пальцы. Струйка воды, стекавшая с полы его пальто, намочила мне туфли.

— Пойдемте выпьем кофе, и вы все расскажете папе Шмидту. Карл Федер снова докучал вам? — Он цокнул языком. — Ему должно быть стыдно, старому греховоднику. — Шмидт ухмыльнулся и подмигнул: — Или это кто-то другой не давал вам уснуть?

Оглянувшись, я увидела Герду, которая встала из-за стола и, рискованно перегнувшись через него, старалась услышать, о чем мы говорим. Шмидт тоже это заметил. Покачав головой, он укоризненно произнес:

— В этом заведении не умеют уважать конфиденциальность. Пойдемте ко мне в кабинет, Вики, там мы будем одни и вы расскажете папе Шмидту...

— Нет, — отрезала я.

— Что — нет? Это был сэр Джон?..

— Все — нет, — пояснила я. — Нет, никто не тревожил моего сна, нет, я не пойду в ваш кабинет, нет, Карл Федер не... — Я запнулась, ухватив оборвавшуюся было нить благоразумия. Пусть лучше Шмидт думает, что у Карла были личные, а не профессиональные причины звонить мне. А может, так оно и было? Окружающий мир превращался в сплошной хаос.

— Увидимся попозже, Шмидт, — пробормотала я, высвобождая руку, — мне нужно... мне нужно... в туалет.

Никакого другого места, куда бы он за мной не последовал, я придумать не могла. Заперев за собой дверь кабинки, я рухнула на сиденье.

Рука у меня была красная и липкая. При определенном освещении клубничное повидло весьма напоминало свежую кровь.

Джон, несомненно, давал основания для тревожных снов. У него было больше смертельных врагов, чем у любого другого человека, с которым я когда-либо была знакома. Иногда и я превращалась для него в такого врага.

Впервые я встретилась с ним, когда охотилась за неким фальсификатором исторических ценностей. Никто не уполномочивал меня заниматься подобными вещами, я ввязалась в это дело из чистого любопытства и желания бесплатно провести отпуск в Риме и, можно сказать, получила по заслугам, влипнув в историю. Джон вызволил меня. Вообще-то он сам охотно участвовал в этом мошенничестве до тех пор, пока другие не задумали меня убрать. Впрочем, по его собственному признанию, галантность была здесь ни при чем, просто он не одобрял убийств по практическим соображениям. Как он выразился, «наказание становится намного суровей».

Я вовсе не собиралась в него влюбляться. В сущности, он не мой тип: всего на дюйм выше меня, отнюдь не богатырского телосложения, черты лица (за исключением одной-двух) приятные, но заурядные. Не знаю, почему я в конце концов очутилась в том маленьком отеле в Трасте-вире. Из благодарности? Женского сочувствия к раненому герою? Любопытства? Или из-за кое-каких исключительных обстоятельств? Опыт оказался памятным, и, возможно, то была худшая в моей жизни ошибка.