Антверпен оглушил Винсента.

Бурлящий порт, полный звуков, огней, людских голосов.

«Империя Рубенса» — пир красок, роскоши, жизни.

Ван Гог покупает в порту несколько цветных японских гравюр и украшает свою комнату на улице Лонг рю дез Имаж. Они всегда напоминают Ван Гогу о лаконизме, динамике и ясном видении цвета.

Музеи, выставки, галереи города с его чудесным барокко — все располагало к работе. Художник начинает посещать Школу изящных искусств, но ее сухой академизм не по нутру новатору. Винсент предпочитает любоваться Рубенсом и писать живую природу, он полон идей и предчувствий…

И снова Ван Гог принимает решение, которое поворачивает его жизнь.

Хижины.

Париж. Монмартр. Улица Констанс. Модная мастерская знаменитого салонного льва художника Кормона — ученика не менее прославленного короля парижских обывателей живописца Кабанеля.

Фернан Кормон потрясал салонную публику своими феерическими композициями… «Смерть Магомета», «Свадьба нибелунгов». Это была своеобразная смесь ловкой живописи и расхожей банальности. Но апофеозом творчества Кормона стала картина «Каин», вконец сразившая посетителей Салона. Пресса утверждала, что Фернан Кормон обрел мировую известность.

Ныне, по прошествии времени, можно по достоинству оценить эти опусы. Откровенно говоря, подобные полотна вызывают сегодня недоумение, а порою улыбку своим наивным и пошлым стремлением ошеломить и поразить зрителя. Иногда становится грустно, как подобные изделия служили предметом громких обсуждений, восхваления, неумеренных восторгов. И ведь это происходило во Франции, где работали когда-то Пуссен и Ватто, где рядом с кабанелями и кормонами творили Делакруа и Эдуард Мане, Коро и Милле, Энгр и Курбе.

В середине восьмидесятых годов прошлого века Фернан Кормон, увенчанный орденом Почетного легиона, купался в лучах славы. Он изредка посещал гудящий рой своей мастерской и, как шмель, деловито перелетал от одного мольберта к другому. Метр порою прикасался своей волшебной кистью к этюдам учеников. Кое-что трогал. Кое-что говорил. И исчезал, как видение.

В студии не было спокойно. Молодые живописцы Эмиль Бернар, Тулуз-Лотрек, Анкетен, Тампье роптали, ощущали фальшь и поверхностность подобной школы.

Эмиль Бернар однажды воскликнул:

«Он советует лишь тщательно прорабатывать детали, сглаживать контуры, приглушать цвет — иными словами, фальсифицировать».

Тулуз-Лотрек, Бернар и их друзья часто ходили в Лувр. Изучали шедевры Веласкеса, Луки Синьорелли, Рубенса. Восторгались мощью рисунков Микеланджело Буонарроти. Но эта же компания нередко бывала в стенах галереи Дюран Рюэля. Восхищалась холстами импрессионистов Моне, Сислея, Писсарро, Ренуара. Дега. Бернар и его товарищи частенько заглядывали в гости к скромному коллекционеру, папаше Танги. В его маленьком тесном ателье были собраны картины Поля Сезанна и других новаторов. Молодежь кропотливо вглядывалась в их полотна.

Поль Сезанн. Это о нем писал Эмиль Золя:

«Доказывать что-нибудь Полю Сезанну — все равно, что убеждать башни собора Парижской богоматери сплясать кадриль».

В этом на первый взгляд парадоксальном заявлении материализован дар феноменального предвидения роли Поля Сезанна для грядущего развития живописи.

«Нотр-Дам и кадриль». Это было далеко не случайное сопоставление.

Словом, сия пора в истории искусств отличалась острой, щемящей переоценкой качеств живописи. Новым осмыслением понятия особо ответственной формулы — художественности. Ив свете борьбы за новые рубежи, как никогда, реакционно и убого выглядели корифеи Салона.

В один из весенних дней 1886 года порог мастерской Фернана Кормона переступил странный незнакомец.

Новичок был беден и крайне измучен… Изрезанный морщинами лоб. Страшная борозда, залегшая у сомкнутых бровей, — все, все говорило о невыносимом грузе неуходящих житейских забот и тревог. Рыжие, как щетина волосы. Колючие прищуренные светлые глаза. Жесткая всклокоченная борода. Грубая самодельная трубка-носогрейка…

Вместе с горьким запахом дыма дешевого табака в мастерскую Кормона вошла неприкрытая нищета.

Неизвестного звали Винсент Ван Гог. Он приехал из Голландии, чтобы достичь вершин искусства. Винсент многое умел. И именно он, нищий, пария, сказал в те дни:

«Мы живем в последней четверти века, который завершился грандиозной революцией… Важно одно: не поддаваться лживости своей эпохи или, во всяком случае, уметь почувствовать ее нездоровую, удушливую, унылую атмосферу, которая обычно предшествует буре…»

Вдумайтесь и оцените масштаб мировидения Ван Гога.

Молодежь студии Кормона пристально, иногда с изумлением вглядывалась в этого пожилого, по сравнению с ними, человека. Он поражал и пугал их своим неистовством.

Ван Гог бросал краски на полотно с такою яростью, что легкий мольберт трепетал. Казалось, что дикая сила голландца неиссякаема и неуемна. Колорит его холстов был грозен и непривычен. Даже видавшие все виды парижане немели, когда лицезрели раскаленную лаву его колеров.

Но самое непонятное было то, что даже завзятые остряки не шутили над Ван Гогом. Что-то серьезное, значительное ощущали они в этой бескомпромиссной битве новичка с натурой. Более того, его труд был так необычен и заразителен, что его коллеги по учебе стали по-другому относиться к своему труду. Конечно, не все. Были скептики, считавшие усилия Ван Гога просто эпатажем.

Но кто-то задумался.

Тулуз-Лотрек первый сблизился с Ван Гогом.

Хотя они были полярно несхожи.

Сиятельный потомственный дворянин, граф Анри де Тулуз — Лотрек и безродный чужеземец Ван Гог.

Скептик, артистичный парижанин Лотрек и восторженный, добрый, душевный Ван Гог.

Светская сдержанность и, несмотря на богемные нравы, респектабельность — и раскрытость простолюдина.

Однако их роднило одно свойство: оба они познали ужас отверженности. Им были знакомы отчаяние и неуютность публичного одиночества.

Нет. Не безлюдья.

Контактов с современниками вполне хватало. Их угнетала духовная тоска от ежедневного прикосновения, общения с жаргоном чувств, с унылым наигранным многолетним трафаретом и унизительной рутиной ханжества и фальши идеалов буржуа.

Им обоим с противоположных, разновысоких ступеней иерархической лестницы современного им общества была одинаково ненавистна власть чистогана, растлевающая сердца миллионов людей. Всех, кто находился под властью золотого тельца.

Самое разительное, что в бурлящей суете столицы Франции, в парижском котле непрерывного, денно и нощно длящегося показного веселья, в эйфории шума, грохота непрекращающегося ни на миг потока развлечений, находясь в числе действующих лиц этой поистине европейской грандиозной по количеству актеров человеческой комедии, они все же были до ужаса одиноки.

Дикий и угрюмый Ван Гог гордо не скрывал своей отторгнутости. Он, стиснув зубы, рвался к намеченной цели.

Лотрек никому не собирался демонстрировать свою беду. Он носил маску циничного и беспечного весельчака и ревниво оберегал эту роль. Но от этого бытие его не становилось уютней. Это был секрет. Тщательно хранимый.

Меру тоски Ван Гога можно ныне определить по его многолетней переписке с братом Тео.

Тулуз-Лотрек говорил о себе и об искусстве: «Вы ничего не знаете и никогда не узнаете, вы знаете и узнаете только то, что вам захотят показать!

Но ведь картины внешне немы… И можно лишь догадываться о многом, происходившем за пределами холста.

И, однако, есть путь для более полного осмысления произведения искусства, а значит, и для более широкого и осознанного приобщения к миру прекрасного.

Казалось, что может быть яснее и понятнее серафической прозрачности шедевра, предстающего перед нашим взором?

Картина… Строго ограниченная рамой, помогающей сфокусировать внимание, и показывающей нам границу обозреваемого фрагмента жизни. Затем сама живопись большого художника говорит с тобою предельно четким и доступным языком пластики и цвета. Всей этой задаче любой крупный мастер подчиняет композицию, колорит, рисунок. В них звучит как бы сама душа живописца. Как будто все, все обнажено, раскрыто перед зрителем…