Казалось, петля нищеты затягивалась все туже, как вдруг о нем вспомнили. «Шаривари» как ни в чем не бывало сообщала, что ее старый сотрудник Домье, оставивший на три года литографию, чтобы заняться исключительно живописью, решил вновь взяться за карандаш.

Борцы.

Материально дела поправились. Однако новая беда стояла у порога. Работа по ночам при свете лампы над литографиями для «1Паривари» сделала свое дело — Домье начал слепнуть. Он покидает Париж и поселяется в местечке Вальмондуа. Здесь он создает знаменитых Дон-Кихотов, бродячих актеров. Глубоким гуманизмом проникнуты эти творения. Но работать становится все труднее, и врачи запрещают ему писать. Плохо с деньгами, нечем платить за аренду домика.

Как-то утром Домье получает письмо.

«Мой старый друг, у меня был в Вальмондуа, близ Иль Адам, маленький и совершенно не нужный мне домик. Мне пришла идея подарить его тебе, и, сочтя эту идею удачной, я оформил ее у нотариуса. Сделал я это с единственной целью позлить твоего хозяина, а вовсе не ради тебя. Твой Коро».

Старый Домье, который видел в своей жизни столько смертей и невзгод, не смог дочитать письмо до конца.

И все же он творит! Его карикатуры достигают предельной остроты и сарказма. Они бичуют Вторую империю в серии «Современность». И правительство решило заставить замолчать художника. Его награждают орденом Почетного легиона. Но Домье решительно отказывается от награды.

Болезнь не погасила темперамента Домье, не ослабила мощи его дарования. Наоборот, в последних литографиях художник с истинной монументальностью рисует трагический образ современной Франции — «Потрясенная наследством».

Шли годы. Далеко позади бесславная война. Седан и падение империи. Залито кровью героев пламя первой Коммуны. Домье семьдесят лет. В Париже открылась выставка его литографий, картин, скульптуры. Но на вернисаже не было автора. Многие думали, что он умер. А он в этот весенний день сидел в саду около маленького домика, грелся в лучах апрельского солнца, но не видел его лучей. Он был слеп.

В феврале 1879 года Домье умер. Тело его перенесли на кладбище Пер-Лашез. На каменной плите можно прочесть:

«Здесь покоится Домье. Человек доброго сердца. Великий художник, великий гражданин» …

Перед каждым истинным художником, хочет он этого или не хочет, неумолимо встает задача — понять свое время, найти свое место в этом могучем потоке, уловить новые, яркие черты, свойственные лишь данной эпохе. Словом, мастеру, как, впрочем, любому деятелю культуры, надо суметь разгадать тайну сфинкса — неведомого, огромного, еще не осознанного лика нови, который весьма не легко понять, взирая на него вблизи. Время беспощадно, властно требует от художника ответа, решения. Сам воздух современности будет безжалостно вторгаться в его уединенную студию и заставит звучать струны души, потревожит его сознание. Поэтому в искусстве Оноре Домье так по-своему отражена пора, в которой он жил и творил.

Прачка.

Советы начинающему художнику.

Искусство — материя сложная, и напрасно мы будем пытаться найти простые, однозначные ответы в творениях Домье. Поиски нового, первичного языка, созвучного своей эпохе, — процесс крайне тонкий, и он совсем не в натуралистическом изображении костюмов, интерьеров, жанра, вовсе не в прямой событийности. Порою язык первооткрывателей был крайне необычен, и иногда произведения новаторов, создававших этапные произведения, ставили на первых порах в тупик даже весьма знающих ценителей прекрасного. Такова диалектика развития — риск, подвиг открытия новых фундаментальных явлений в искусстве. Но именно такова цена настоящего опыта, приводящего к созданию истинных ценностей культуры, цена нелегкая, требующая порою суровых жертв, лишений, огромного напряжения нервов, житейских потерь и невзгод, влекущая за собою многие, многие трудности бытия.

Таково очарование музы Домье, многогранной, необычной. Диапазон его таланта необъятен. От черно-белых гротесков — эстампов до лирических, глубоко поэтичных городских живописных жанров. Но любой шедевр Оноре Домье — тончайшая мембрана, отражающая звучание своего неповторимого времени.

Тихим мартовским утром 1907 года к Лувру подъехал поскрипывая старый фиакр. Два скромных служащих внесли в музей картину Эдуарда Мане «Олимпия». Шедевр был доставлен в главный зал и помещен напротив «Большой одалиски» Энгра.

Справедливость восторжествовала!

Это событие произошло почти через четверть века после кончины живописца.

Мане был наконец официально приобщен к великим художникам Франции…

… Но возвратимся в XIX столетие.

Туманным декабрьским утром 1848 года парусник «Гавр и Гваделупа» покинул французский берег, держа курс на Рио-де — Жанейро. На его борту плыл юнга Эдуард Мане. Юноша был счастлив. Наконец он вырвался на волю, покинул ненавистный колледж, и вот сейчас старый корабль уносит его прочь от Парижа и скучных буржуазных будней. Молодой человек мечтает стать художником и готов пойти на любые лишения, лишь бы не стать юристом, как того хотел строгий отец.

И когда через полгода юнга вернулся домой из далекой Бразилии, это был уже не мечтательный юнец, порой сомневающийся в своем назначении. Нет, семнадцатилетний Эдуард знал, что его призвание — живопись. И он убедил семью не мешать ему.

Так на самом пороге жизненного пути юноша победил косность буржуазной среды, и первые шаги в борьбе с эгоизмом мещан заставили молодого художника еще ярче понять жестокость и узость вкусов господ в черных сюртуках, пытающихся навязать ему свое серое, банальное ощущение окружающего мира.

Отныне и до самой смерти путь Мане — путь «веселого бойца» (как метко назвал его Ренуар), борца с пошлостью, с потребительским эгоизмом. Он встретит на этом пути все горести, которые способны доставить художнику буржуа.

Но не будем забегать вперед.

Осенью 1850 года молодой Мане, полный сил и надежд, поступает в учение к модному парижскому живописцу Томд Кутюру. И здесь, в этом тривиальном «храме искусства», юношу постигают первые разочарования, печали, которые, впрочем, как и радости, должны сопутствовать судьбе каждого истинного художника.

Девизом Кутюра были идеальность и безликость. Его живопись, тривиальная и вялая, угождала самым плоским вкусам. В его мастерской витал дух компромисса. Здесь пытались примирить «слишком холодного Энгра» и «слишком горячего Делакруа». Один из учеников Кутюра писал: «Все, что мы здесь делаем и видим, просто смешно! И натура и освещение — все одинаково фальшиво».

Мане был в отчаянии, он кричал натурщикам: «Вы разучились быть естественными!» Конфликт молодого художника с учителем был неизбежен.

Однажды Кутюр, войдя в мастерскую, увидел натурщика, поставленного в естественную позу.

- Кто позволил себе эту глупость? — гневно спросил он.

- Это я, — сказал Мане.

- Вот как… Так я вам предсказываю, бедный юноша, что вы станете Домье нашего времени, и ничем больше.

Откуда было знать удачливому Кутюру, что Домье без его ведома стал одним из великих художников Франции, а «бедный» ученик Эдуард Мане, идя по пути правды, откроет людям неведомые горизонты в познании прекрасного!

«Первое условие мудрости живописца, — любил говорить Мане, — это никогда не проходить по улице Лаффит». В этом, казалось бы, невинном, да и малопонятном сегодня заявлении таился глубокий смысл.