Шуршит карандаш по листу бумаги. Мастер пристально вглядывается в модель, отмечает выражение лукавства, некоторую смущенность, грациозность и некую вульгарность. Глядя на рисунок, будто видишь, как на ее лице вспыхивает костер румянца, как вдруг становятся влажными широко открытые, чуть-чуть косящие глаза, прилежно избегающие пристального взгляда художника. Шутка ли, сам Рубенс рисует ее! Какой ураган чувств проносится в душе молодой женщины! Я вглядываюсь в удивленно поднятые, тщательно выщипанные брови, в широко расставленные глаза, в дрожащие краешки чуть-чуть припухлых губ, вот-вот готовых улыбнуться. На выпуклый лоб падают почти невесомые, шелковистые пряди волос. Мягко обнимает изящную шею воздушное жабо. Камеристка на этом рисунке Рубенса напоминает очаровательного птенца, внезапно высунувшегося из гнезда.

Блестит, блестит капля серьги в маленьком ушке придворной красавицы. Сколько историй, сколько романов, сколько трагикомедий доходило до слуха этой юной женщины! Да, она много знает. Светская учтивость, строгие рамки этикета не могут сдержать биения пульса природы. Лукавая смешинка вот — вот готова превратиться в улыбку, и тогда покажутся жемчужные острые зубки… Но, будто охваченная каким-то воспоминанием, камеристка на миг задумывается. Еще сильнее косят глаза, убегая от взора рисующего ее пожилого мужчины, этого столь великого живописца и столь малого по знатности придворного.

О чем думает художник, рисующий юную прелестную модель? Может быть, он вспоминает о том, что ему уже сорок восемь лет, что он стоит на пороге полувека своего пребывания на этой грешной земле, которую он избороздил в своих неуемных странствиях по чужим, вовсе не нужным ему поручениям? Нет, все это не так, он сам хотел участвовать в этой игре, сложной, запутанной, порой опасной, и ничуть не жалеет об этом.

Портрет камеристки. Рисунок.

Но… Молчание, молчание… Бежит карандаш, и на листе бумаги появляются черты милой женщины-девушки. С упоением творит Рубенс живого человека. Творит, чтобы оставить его навсегда людям.

Вот, наверное, почему называют талант Леонардо, Рафаэля, Тициана и, конечно, его, Рубенса, божественным. Кто, кроме самого бога, способен создать вмиг взрослого живого человека?

Камеристка задела самые тайные струны сложной души Рубенса. Он отлично, как никто, видел огромный и колдовской мир людей, знал всю бездну человеческих страстей, глубоко прочувствовал всю радугу человеческой комедии. И он узрел в этой молодой женщине себя, свою сестру по счастью и несчастью быть человеком, нести бремя страстей, знать и молчать!..

Рубенс решает, окончив рисунок, написать картину «Портрет камеристки». И тут свершается чудо, уже однажды бывшее в искусстве немногим более столетия назад, когда великий Леонардо создал Джоконду.

Представьте на миг Гулливера, который затеял выковать колечко лилипутке … Так Рубенс, создавший помпезные, потрясавшие воображение современников полотна, в которых отражались то страшные минуты Голгофы, то величественные сцены из мира античных мифов, то грандиозные битвы охотников со львами, — этот колосс живописи вдруг останавливает свой взор на скромной камеристке. Что случилось? Ведь Рубенс не слишком баловал придворных портретами: он был занят иными делами. Еле успевал реализовывать огромные заказы, приносившие соответствующие дивиденды, и, кроме того, его гений просто не был расположен тратить себя на разглядывание отдельной особи в этой дворцовой карусели. И все же Рубенс пишет камеристку.

Возможно, в душе его давно втайне зрела мысль сказать нечто острое, правдивое о дворе, о той атмосфере утонченной фальши и лжи, которая сопутствует каждой монархии, какой бы великой или малой она ни была. Но мастер предельно осторожен. Ему абсолютно несвойственно низвергать кумиры. Ведь Рубенс сам — придворный. И поэтому мы не найдем в его огромном творческом наследии ни одного холста, ни одной композиции, ни одного портрета, разоблачающих эту внешне величественную, а порою столь пустую и ничтожную мистерию лицедейства. Рубенс не был Гойей. Он был галантным, философски широким, утонченным дипломатом и живописцем, вольно или невольно воспевавшим королевскую власть, как ни тяготила его иногда эта участь. Ведь он записал однажды: «Придворная жизнь стала… ненавистна».

Портрет камеристки инфанты Изабеллы.

Но художник Рубенс не мог хоть раз не сказать о том, что угнетало и тревожило душу, не оставить правду потомкам. И он пишет «Камеристку», вкладывая в портрет весь свой горький опыт и невеселые заметы сердца. В письмах молодой Питер Пауль не раз упоминает о своей осторожности и сдержанности. Художнику Рубенсу, не раз говорившему в своих картинах языком аллегорий, была свойственна некая закодированность. Он ценил тайну. Поэтому «Камеристку» надо разглядывать долго.

Всмотритесь пристальней …

Из мерцающего полумрака глядит из далекого XVII века молодая женщина. Триста пятьдесят лет разделяют нас. Но неотразимой свежестью поражает волшебство человекотворения кисти Рубенса. Неуловимы тончайшие валеры. Нет открытых красок в этой виртуозной живописи. Все сплавлено в единую гамму, погружающую нас в то время, заставляющую дышать именно тем воздухом, которым дышали сам Рубенс и его очаровательная модель.

По-лисьи, ласково и немного жутковато взирают на нас эти немигающие глазки. Вздернуты, будто в изумлении, брови. Ни единая морщинка не омрачает гладкое чело камеристки. Она не может показать своей заботы. Но вздрагивающие тонкие ноздри острого, как клюв птицы, носика напряжены. Так же напряжены расширенные зрачки, невольно выдающие взволнованность юной женщины. Плотно сжаты искусно нарисованные губки. Они немы. Из них не вылетит ни одного лишнего слова. Хозяйка этой ангельской, еле заметной улыбки умеет хранить дворцовые секреты. Двор не терпит нескромных свидетелей своих тайн, хотя, как и действующие лица жизненных мелодрам, трагикомедий и просто трагедий, свидетели все-таки обязательны. Но в том-то и величайшее умение актеров, ходящих по проволоке этого страшноватого дворцового представления, сохранить необходимое равновесие. Не упасть. Не разбиться. Остаться существовать в милости и довольстве… Чуть-чуть шелестит подкрахмаленное жабо. Мерно колышется грудь красавицы. Мы не видим изящных, маленьких рук, сжимающих платок, не слышим постукивания каблучков нетерпеливых ножек… Как-то не очень уютно чувствуешь себя под проницательным взором этих уж слишком внимательных глаз, оценивающих мгновенно все. Все до дна. . Мы не знам, к какой из групп вечно враждующих придворных принадлежит наша героиня, нам не известно даже ее имя, но мы можем с уверенностью сказать: она участник игры. Игры небезопасной, но бесконечно привлекательной и желанной, несмотря на никогда не покидающее чувство страха. Не забывайте, что лишь один ложный шаг, порою всего лишь неосторожное слово могли стоить очень дорого в ту далекую от нас пору! Как все это отлично знал сам Рубенс, много лет мечтавший разрубить золотой узел честолюбия и отдаться целиком во власть любимого им дела — живописи! Художник, будучи кумиром европейских дворов, слишком рано ощутил всю унизительную горечь полулюбви, полувосторгов, свойственных аристократии, никогда не забывавшей иерархической лестницы, распределявшей строго меру знатности и приближенности к трону, дававшему истинное влияние. И никакая слава Рубенса — творца, и никакие коллекции и сокровища искусства, принадлежавшие художнику, не могли превратить его в одного из вельмож, обладавших наследственной знатностью.

«Камеристка» не просто изображение, это своеобразный трактат, исследование, психологический анализ, если хотите, символ суетной и пустой борьбы за влияние и власть.

Были искусствоведы, считавшие, что Рубенс в своих портретах не был глубоким психологом. Боюсь, что это неверно. Вспомним слова Стендаля: трудно отделить большого художника от мыслителя, как нельзя отделить художественную форму от художественной мысли.