Вид города Толедо.
Как-то во время грозы в Толедо шаровая молния «посетила» студию Доменико. Она влетела в раскрытое окно и, не причинив художнику никакого вреда, столь же внезапно исчезла, оставив легкий запах озона.
Мы узнаем об этом удивительном происшествии со слов знаменитого поэта Ортенсио Парависино — друга живописца, случайно присутствовавшего во время этого события в мастерской Эль Греко. Позже Ортенсио сочинит сонет «О, молнии, проникшей в комнату художника», где рассказывает, что молния исчезла, ослепленная колоритом полотен, блеском красок холстов мастера. Простим поэту его возвышенный стиль и удивимся чуду, которое имело столь счастливый исход.
Однако грозовое небо над Толедо запечатлено художником навеки. Этот холст был экспонирован в Москве на выставке собрания нью-йоркского Метрополитен-музея.
Я вздрогнул… Прямо на меня неслись грозовые тучи, озаренные призрачным сиянием. В разрывах тяжелых облаков темнело черно-синее небо.
Зловещий свинцовый свет будто тяжелым пеплом покрыл колючие стрелы храмов, зубцы башен. Я услышал гудение холодного ветра по крутогорбым зеленым холмам. До моего слуха донеслись тихие стоны старых деревьев, шелест осоки, скрип ржавых флюгеров на крышах домов.
«Вид Толедо»… работа Эль Греко.
Какая колдовская сила подняла художника на склоне лет, кто дал ему крылья, чтобы подняться над любимым городом и так по-орлиному остро его увидеть? В тот далекий XVI век только разве ведьмам и чародеям были доступны эти птичьи полеты над нашей Землей. Потому так ярко горели костры и высоко в небо тянулась гарь от сжигаемых еретиков. Но Эль Греко не убоялся полета… И вот мы вместе с ним парим над развенчанной бывшей столицей Испании, над опустевшим и покинутым двором и знатью Толедо. Но что это? В какой-то миг, или мне это только показалось, сама Земля, весь пейзаж словно ожил и двинулся с места сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее помчался в неумолимом центростремительном разбеге.
Впервые я зримо ощутил, осязаемо почувствовал реальность движения нашей планеты в Космосе. И это ощущение громадности пространства, непостижимости, необъятности мира, вселенной, окружающей нас, уже не покидало меня… Как ничтожно мал человек, как бы потерявшийся в этих просторах! Вот он бродит по пустынным дорогам, переплывает на белом коне быструю реку… Истинно не люди, а лишь черви малые, затерянные человечки, копошатся в этом гулком, летящем в бездне галактики мире. Никто до Эль Греко и, пожалуй, никому, кроме позднего Ван Гога, не удавалось с такой безнадежной ясностью ощутить всю трагическую суть конечности бытия рода человеческого, его обреченность и подвластность грозным стихийным силам.
С неистовой, неодолимой стремительностью продолжала полет наша Земля в аспидно-черных провалах Вселенной, и не небо, а зияющую бездну Космоса ощущал я в прорывах седых туч… Вдруг зазвенел звонок.
Я оглянулся. Был знакомый зал Музея изобразительных искусств… Зрители, много, много людей окружали этот маленький и огромный холст — чудо, содеянное смертным человеком, художником, мастером.
Благодаря гениальной драматургии, внесенной Эль Греко в статичный по существу ландшафт города, мы видим колдовской лик древней столицы Испании и, однажды узрев ее красу, не можем избавиться от чар этого дивного пейзажа. Любовь автора холста к Толедо позволила придать ему черты какой-то грандиозной интимности, я не могу найти иного определения такому великолепному ощущению города.
Мы дышим влажным воздухом грозы, ощущаем бархатистую свежесть изумрудных холмов, подобных волнам, бьющимся у стен Толедо, любуемся рекой, мостом, старыми башнями, замками, мы погружаемся в мир тайны ушедшей давно эпохи, и это чудо нам дарит Эль Греко.
Я не раз пытался найти зрительный синоним мятущемуся небу, летящим рваным фантастическим облакам, тому колдовскому свечению, которым обладают полотна Эль Греко. И однажды я встретил ночью в степи огромный костер, который зажгли пастухи… Что-то древнее и глубоко чарующее было в этой пляске огня, то выхватывающей из мрака клочки натуры, то вздымающейся в небо языками пламени, затейливо изгибающимися и принимающими самые прихотливые формы. Было что-то манящее в густом гудении костра, как бы зовущего принять участие в опасной игре. Мерцающий воздух был накален, дрожал от страшного напряжения. Вот, подумал я, если вдруг всю эту огнедышащую картину перевести в регистр холодных, почти лунных тонов, то мы увидим мятущееся небо Эль Греко с его волшебной формы облаками и непередаваемыми по неожиданности контрастами цветов.
Костры… Это было не последнее действо в жизни старого Толедо. Ведь на одной из его площадей за городом — Кристо де ла Вега — происходили не раз аутодафе, где предавали сожжению еретиков, грешников, преступников. Доменико не раз наблюдал эти апокалипсические сцены, и его чувствительная душа и острый глаз запечатлели многое из этого мира ужаса и страданий. Этот кошмар начинался на площади Сокодовер, где аристократия города, восседая на специальных трибунах, и простолюдины, толпящиеся на мостовой, взирали на судилище, учиняемое святой инквизицией. Ее душные черные крылья распростерлись над всей Испанией тех лет, но мучители в Толедо считались наиболее яростными и беспощадными. Сам воздух города трепетал от ужаса. Тюрьмы были забиты «ведьмами и упырями, еретиками и колдунами», и Эль Греко, будучи крайне осторожным и подозрительным, всегда ощущал грозное дыхание этого кошмара средневековья. Художник не избежал чар инквизиции. Он однажды был приглашен в судилище в роли переводчика, пройдя предварительно весь сложный обряд клятв и выслушав набор устрашающих угроз. Этого ему хватило на всю жизнь…
Начинался новый век. В марте 1600 года в Толедо торжественно въехал Филипп III, сопровождаемый супругой Маргаритой Австрийской. Король был полным антиподом отцу. Толстый рыжеватый блондин, ленивый и недалекий, он был слаб волей и малодушен, искал утешения в охоте и чревоугодии. Однако он унаследовал от отца две черты — набожность и жестокость к еретикам. Очевидно, поэтому к прибытию нового короля было приурочено в Толедо аутодафе со всеми присущими ему ужасами.
Эль Греко был заказан парадный портрет главного инквизитора, присутствовавшего на судилище, — дона Фернандо Нуньо де Гевара. Художник оставил людям художественный документ ошеломляющей силы.
Портрет главного инквизитора дона Фернандо Нуньо де Гевара.
Кровавый спрут… Такова форма чудовищного расплывчатого алого пятна с щупальцами-руками и нечеловеческими пронзительными, усиленными очками глазами. Что-то зловещее, наводящее темный страх есть в облике этого могущественного и чем-то жалкого человека. Малого роста, он пытается выпрямиться, чтобы казаться выше, и в этом судорожном движении — сочетание ничтожности и величия. Унизанные перстнями руки-щупальца. Особенно ужасна левая рука кардинала. Скорчившаяся, словно в судороге, она как бы выдает все тайны этого немого и внешне бесстрастного лица, в котором, говоря правду, очень мало человеческого. Пурпурная мантия пламенеет, словно вобрав в себя жар всех костров, зажженных по велению дона Фернандо де Гевара. Можно написать десятки страниц, разбирая сложнейшие грани этого портрета-документа эпохи, страшного своей правдой. Мы поражаемся, как мог папа Иннокентий, написанный в Риме Веласкесом и воскликнувший при виде его холста: «Слишком правдив!» — как мог промолчавший дон Гевара принимать столь зловещее свое изображение. На это есть лишь один ответ: эти полотна безупречно исполнены, артистичны, художественны, с идеальным внутренним сходством, что, очевидно, и гипнотизировало заказчиков. Но ни мраморный пол, ни роскошные стены, обитые тисненой кордовской кожей, ни кресло из багряного бархата — словом, вся мишура, окружающая Гевару, включая и блеск драгоценных перстней, не скроют главного: перед нами вольный или невольный убийца. Говорят, что этот Великий инквизитор отличался большей терпимостью, чем его предшественники. Но от этого жар костров и раскаленного железа не стал холоднее и не утихли стоны и крики пытаемых людей.
