Дюрер. Портрет отца.

Такова сокровенная сила картины.

Шедевр.

Представьте на миг…

Большой художник, богатой души человек работает, пишет, учится у природы, мечтает. И вот наступает момент, когда весь объем его знаний и чувствований начинает, как по мановению волшебника, звучать в полотнах. И будто сами собой ложатся мазки кисти на холст. Так наконец наступает пора, когда рождаются иногда одно, а порою и множество творений, в которых мастер как бы изливает свою душу, и вы зрите, слушаете плоды его усилий …

Как же тут не поддаться духовной энергии, страстной убежденности и совершенной форме, достигнутой ценой всей жизни!

Иногда сама судьба предлагает встречу одной картины — «Джоконды» с колоссальным городом.

Вспомните, что тогда творилось в Москве…

Скептики тут же изрекут:

«О, этот мир обывателей и мещан. Привезли им картинку из Лувра, и они сошли с ума».

Но это всего лишь пошлое и циничное определение стремления людей к прекрасному.

Кому посчастливилось часами стоять рядом у помоста, по которому зрители проходили мимо творения Леонардо, тот видел несметное число озаренных радостью, омытых слезами молодых и старых лиц.

Тот слышал шепот и слова, обращенные к Моне Лизе.

Конечно, можно было разглядеть среди тысяч проходящих разочарованные или криво усмехающиеся физиономии: «Зачем, мол, потратили время», — но разве это хоть на йоту развенчивает славу «Джоконды»?

Нет!

Ведь диалог с произведениями Рафаэля, Эль Греко, Александра Иванова требует напряжения духовных сил. Затрат сердца. Тогда только вы испытаете всю целительную благотворность искусства.

… Согласитесь, что римская колесница эпохи Цезаря кардинально несхожа с нынешней ракетой, уходящей в космос. Несовместимы ни скорости передвижения, ни их наружный вид.

С первого взгляда любой, наверное, ощутит дистанцию в двадцать столетий. Но так ли фундаментально изменился внешне сам человек, создавший эти предметы?

Босх. Несение креста. Фрагмент.

Не могу не вспомнить мгновение, которое забыть трудно.

Это было в римский майский полдень.

В одном из залов Ватикана неподалеку от животворной глыбы бельведерского торса стоял Аполлон.

Да, тот самый, веками превозносимый и не раз оплеванный Аполлон Бельведерский.

О, сколько всяческой литературы накручено вокруг этой гениальной статуи, изваянной греческим скульптором Леохаром в четвертом веке до нашей эры…

Мраморный сын Зевса невозмутимо, казалось, чуть улыбаясь, глядел сверху зрячими отсутствующими глазами на суетившихся у его ног туристов. Самое потрясающее в его лике было то, что он был прост… и современен.

Античный бог походил на юношу, которого можно встретить сегодня. Виделось, что скульптура не имела никаких идеальных заданных пропорций, никакой академической выспренности. Светозарное человеческое тепло излучал этот холодный камень.

Вдруг где-то высоко над нами весеннее солнце зашло за облако. Трепетные голубые блики скользнули по белому мрамору. Казалось, Аполлон ожил.

В тишине музея будто прозвучали слова:

«Берегите миг жизни. Цените неповторимость земного бытия. Оно одно…»

Я огляделся.

Рядом в сиреневом сари стояла смуглая женщина.

Она плакала.

Странные, просветленные лица людей глядели на эту древнюю статую — живое свидетельство победности земной, а не мифологической красоты.

«Наши фантазии стоят больше, чем наши рассуждения». Эти на первый взгляд рискованные строки философа заставляют задуматься.

Ведь все открытия и в науке и в искусстве были бы невозможны, если бы люди, свершившие их, не обладали мечтою, а главное — ощущением фантазии.

Джорджоне. Гроза. Фрагмент.

Посему тщательнее всматривайтесь в творения человеческого гения. Вы увидите овеществленные, реализованные грезы — те дивные сны, которые посещают вас, но, к сожалению, порою остаются лишь сном, который забывается.

Именно потому так поразительно неодолимо тянутся к картинам миллионы людей.

Шедевры…

Их никогда не создаст ЭВМ, ибо в них столько же ошибок, сколько взлетов. Ибо они суть, плоть человеческая со всеми ее слабостями.

Безошибочность свойственна хорошо отлаженной машине.

Творение художника — плод своеобразного подъема, вызванного, как правило, многолетним подвижничеством, трудом… и спадами, может, незаметными для окружающих, но терзавшими его. Вот именно тогда, как эхо всех побед духа поэта над препонами прозы бытия, появляются шедевры.

Повторяю: они носят в себе все следы этой внутренней борьбы, как бы внешне безукоризненны они ни были.

Все очарование и пленительность великих полотен в своеобычности маленьких «ошибок», допускаемых авторами этих творений.

Ведь лишь только потому ранние произведения Рембрандта вовсе не похожи на его холсты позднего периода. Более того, юный ван Рейн, соблюдая традиции, полный сил и неистраченности дарования, был вовсе не оригинален.

Он походил на десятки предшественников. Кстати, рисовал он, казалось, значительно «правильнее», чем позже, создавая «Блудного сына».

Но в том и секрет, что, пережив сто жизней в срок одной судьбы, Рембрандт, которого голландские бюргеры считали если не сумасшедшим, то по меньшей мере чудаком, постиг невозможное.

Он научился мечтать.

Фантазия уносила его в мир, неведомый никому. И когда зрители входят в зал Эрмитажа и зачарованно вглядываются в холсты ван Рейна, они зрят «планету Рембрандт» — незнакомую, освещенную своим бархатистым золотисто-коричневым солнцем.

Люди чувствуют, будто читая Шекспира или Гёте, драму человеческого бытия — короткого по времени присутствия на земле, но полного счастья, любви, ошибок, слез и трагедий…

Питер Брейгель. Охотники на снегу. Фрагмент.

Стать художником — это не только умение замечательно рисовать, превосходно писать и компоновать, — это лишь качества, предшествующие тому моменту, когда мастер обретает крылья.

Тогда живописец как бы снова вспоминает всю свою жизнь и изначально, как ребенок, удивляется радости или ужасу существования. Он постигает не всем данную тайну полета, и что самое главное — мастер воплощает свою фантазию в пластически осязаемую форму.

Это вовсе не означает, что должна появиться картина с десятками фигур и со сложнейшим сюжетом. Порою мечта о прекрасном выражается в портрете или пейзаже.

Но что отличает сразу подобный холст от салонных, псевдоакадемических или ремесленных поделок: вы попадаете в мир, который не спутаете ни с каким другим.

Так мадонны Рафаэля никак не похожи на мадонн Леонардо или Боттичелли. Хотя все эти художники жили в Италии и почти в одно время.

Так пейзажи Констебля отличаются от ландшафтов Коро. А Константин Коровин вовсе не схож с Левитаном, хотя они работали рядом.

Это и есть та единственная способность больших художников видеть мир через «магический кристалл», описанный Пушкиным.

Искусство… Попытаться писать о нем ясно и доступно так же трудно, как рассказать о цвете звезд.

Иногда о живописи говорили литераторы, чаще искусствоведы. Но порою истинное метафорическое понимание творчества высказывали, как ни странно, сами художники. И как ни удивительно, они владели этой дьявольски мучительной магией слова, которое невозможно родить, не обладая даром понимания созвучия, то есть гармонии, а ведь, по сути дела, именно этим талантом и обязан обладать каждый истинно большой поэт, композитор, живописец.