Робер рассказал. Отец приор выслушал его не перебивая, потом вздохнул:
— Девицу не оставляй, ты ей многим обязан. Еще лучше постарайся выдать ее замуж. А вообще-то, дело простое, сам разберешься, без моих советов… Скажу одно: о монастыре и не помышляй, ибо это великий грех — принудить молодую женщину принять постриг. Сам-то ты чем думаешь заняться?
— Да я и вправду не знаю, — повторил Робер, — тянет меня отсюда уехать, а куда? Нынче вон один легист — он там, в Моранвиле, был нотарием, — так вот он звал к себе, на клерка, говорит, выучу. А я как представил, даже тошно стало… кругом одна измена, про Наварру все говорили, будто любит горожан, а он вон каким предателем оказался. Нет, уйду я отсюда!
— Этих твоих денег, — задумчиво сказал приор, — хватило бы, я думаю, чтобы купить несколько арпанов земли. Почему бы тебе не заняться земледелием?
— И потом дрожать перед любым сеньором, которому вздумается поохотиться на моем поле? Да и не знаю я по-настоящему крестьянской работы… — Робер помолчал, глядя в пол. — Я одно умею — драться… Вот только опять — за что?
— Драться, — повторил настоятель. — Это наука полезная, но опасная. Драться можно, нападая, — это, как правило, плохо, но можно драться и защищая… что-то или кого-то. Это совсем другое дело. Скажи-ка… Пьер тебе никогда не рассказывал о Фландрии? Если ты и в самом деле хотел бы пожить в чужих краях… Почему бы тебе не побывать в Генте? Фламандцы давно добились того, чего хотел добиться Марсель здесь, в Париже. Но мира там тоже нет, они претерпевают великие утеснения от графа Фландрского… и сами не остаются в долгу. Думаю, молодой Артевельде не откажется принять тебя на службу. Особенно с моей рекомендацией, а?
Когда Робер ушел от мэтра Берсюира, уже вечерело и светло-желтый песчаник исполинских башен собора казался алым от заходящего солнца. Служка снабдил его обрывком старого холста, и завернутый в тряпку мешочек с золотом выглядел непривлекательно, но все равно Робер шел торопливо, чтобы вернуться к Оливье до опасной темноты. Голова у него шла кругом от всего услышанного в келье отца приора. Фландрия, Гент… а почему бы и нет? Конечно, старый Артевельде якшался с годонами, но, в конце концов, и его можно понять — искал союзников, тут уж выбирать особенно не приходится, якшался же Марсель с Наваррой… Да Филипп, возможно, и не последует примеру отца… Ладно, это уж их дело. А помочь тамошним горожанам давать отпор рыцарям графа Фландрского — что ж, об этом стоит подумать… Путь на родину все равно заказан, да он и не мог представить себе жизни в опустевшем, чужом Моранвиле — таком же теперь чужом, как и этот ненужный ему Париж. Действительно, теперь уж его ничто здесь больше не держит. Он потерял всех, кого любил, и остался один, совсем один… Правда, есть еще Като, добрая, преданная Като! И конечно же, бросить ее нельзя, но и с собой как возьмешь? Всю жизнь девице странствовать с солдатней негоже! Вот если бы у них с Оливье как-нибудь сладилось… хорошо бы. Ну да это пускай решает сама, ее дело… А Фландрия… хм, пожалуй… все лучше, чем оставаться здесь!
«Надо подумать, — повторил он мысленно, — надо подумать». И ему становилось все более ясно, что думать тут, собственно, уже нечего. Фландрия оставалась единственным выходом. Спасибо отцу приору за подсказку.
Посмертный подарок Жиля своей приятной тяжестью оттягивал руку, внушая некоторую уверенность в будущем. Робер никогда особенно не стремился к богатству — слава, высокое положение привлекали больше, а сейчас он впервые в жизни ощутил тайное, невидимое снаружи могущество золота. Он придет туда не только с рекомендательной грамотой отца Берсюира; дюжина надежных мечей — это тоже рекомендация… Урбану сказать, чтобы подобрал человек шесть уроженцев севера, умеющих толковать с фламандцами, еще лучше — таких, что жили в тех краях. Этих денег наверняка хватит, чтобы снарядить отряд. Для начала, а там видно будет…
Оливье не было дома, когда Робер вернулся в мастерскую. Дверь открыла Като, и по тому, как осветились радостью ее глаза, он понял, что она заждалась его и уже начала тревожиться.
— Пришлось задержаться у отца приора, — объяснил он и бросил на стол тяжело брякнувший мешок. — Посмотри, что я принес, разверни!
Она развернула тряпку и недоуменно тронула пальцем печать:
— Что это?
— Сейчас увидишь… — Робер ножом разрезал шнур, залез рукой внутрь и достал новенькую золотую монету. — Вот, смотри.
— Ой! — Катрин испуганно глянула на Робера. — Столько денег? Откуда?
— Не бойся, — засмеялся Робер. — Я никого не ограбил.
— Уж ты скажешь, Робер! И в мыслях не держала такого, — укоризненно заметила Като. — Боязно как-то…
— Чего боязно, глупая? Как раз с деньгами-то можно и не бояться ничего на свете. Это наследство Жиля, у отца Берсюира лежало. Для того меня и звал.
Она подошла ближе, еще раз осторожно потрогала пальцем мешок.
— Как хорошо, Робер, ты теперь сможешь выкупить Глориана!
— И не только его. А где Оливье?
— Он понес нарисованные листы, сказал, что вернется поздно. Ты небось проголодался?
— Да, еще бы… Знаешь, Като, думаю, пора мне собираться в дорогу. Засиделся я здесь!
— А… куда? В Моранвиль?
— Что мне теперь там делать. Нет, я подумал о Фландрии.
— Это где язычники? — испуганно спросила Като.
— Вовсе нет, с чего ты взяла, там такие же христиане, как и мы, только говорят по-другому.
— Ты взаправду туда собрался?
— А почему нет, вот только… с тобой как быть?
— Что я… — Она помолчала, глядя в сторону. — Может, без меня тебе проще будет?
— Не знаю… Бросить тебя, не устроив, я не могу. Без тебя я давно уж пропал бы. Уже бы меня волки да лисицы давным-давно обглодали, кабы не ты.
— Урбану скажи спасибо, без него я бы тебя не выходила. Он и пропитание добывал, и опять же защита…
— Да, Урбан в таких делах незаменим, я бы хотел иметь его в своем отряде. А с тобой, Като, надо хорошенько подумать, как нам быть… После всего пережитого одну тебя я, конечно, не оставлю. — Робер ободряюще улыбнулся и ласково коснулся рукой ее зардевшейся щеки. — Не бойся, что-нибудь придумаем…
— Спасибо тебе на добром слове, Робер. По правде сказать, я, как в Париж пришли, ни дня без молитвы не пропустила, чтобы мне тут не остаться одной… А в тягость я вам не буду, я ведь и наняться куда поработать могу, как нужда придет, да и продать у меня есть что — на крайний случай берегла, даже Урбан не знает.
— Скажи на милость! — посмеялся Робер. — Может, зря я это золото тащил? Похвастала бы своим богатством.
Като, отвернувшись, достала что-то из-за выреза лифа:
— На вот, погляди, я-то в этом не понимаю…
В комнате было уже довольно темно, и Робер не сразу разглядел, что лежало у нее на ладони, а разглядев, изумленно присвистнул:
— Кровь Господня! Откуда это у тебя? — Он осторожно взял и поднес к свету тяжелый золотой перстень с зеленым камнем. — Неужто успела там с какого рыцаря снять?
— Боже упаси. — Она мотнула головой и, не глядя на Робера, тихо сказала: — Госпожа подарила… зимой еще. Сказала — пусть это тебе приданое будет…
Робер быстро, словно обжегшись, положил перстень на стол. Зимой, этой зимой… значит, уже после?..
Он долго молчал, потом так же осторожно взял кольцо и протянул Катрин:
— Ну что ж, приданое и впрямь баронское! Носи, раз подарили… И за женихом дело не станет… Выходи замуж, Като. Оливье только о том и мечтает. Мужем будет хорошим, и у меня на душе легче станет, зная, что ты пристроена.
Катрин отшатнулась, будто ее ударили, потом резко отвернулась и молча замерла, опустив голову и как-то вся разом поникнув.
Молчал и Робер. Ему было жаль ее, но что он мог ей сказать? Она действительно для него вроде сестры…
И ему вспомнилось, как однажды, ровно год назад, они с Аэлис зашли к отцу Морелю, когда тот вместе с Като разбирал сушеные травы, сели в сторонке, чтобы не мешать, а потом Аэлис шепнула ему на ухо, щекоча теплым дыханием: «Как она походит на тебя, друг Робер… Бог свидетель, сестра не могла бы походить более…» Неужто прошел только год? А кажется — целая жизнь…
