В Париже партия Этьена Марселя подняла смуту и вынудила принца издать от своего имени новый указ, в опровержение предыдущего. Провинции встретили новость с недоумением; один наместник, думая, что повинуется королю, повесил несколько горожан за то, что те отказались платить субсидию в пользу Штатов. Никто уже ничего не понимал, но все чаще раздавались голоса в пользу той стороны, которая больше освобождала от налогов. А затем начались раздоры в самой комиссии…
День за днем внутренний раскол Штатов становился все более явным: откололись дворяне и духовенство, потом от Этьена Марселя начали отходить города, недовольные его налоговой политикой. Дофин радовался этому расколу и исподтишка, пока депутаты спорили, на последние деньги собирал новую армию взамен погибшей под Пуатье…
В июле 1357 года на сторону дофина неожиданно для всех перешел самый видный из князей Церкви, архиепископ Реймсский Жан де Краон. Узнав об этом, Пикиньи задумался. Возможно, партия Наварры не столь уж сильна, если от нее отходят такие люди. Но делать было нечего, сам он уже слишком увяз в своих хитростях, и ему отходить было поздно.
Их вели долго — по мрачным, вырубленным в камне ущельям коридоров, узкими винтовыми лестницами, вверх и вниз. Эту часть дворца Пикиньи знал плохо. Однако он запрятался, этот Карл, забился как мышь в нору! Наконец у одной из дверей, глубоко врезанной в низкую стрельчатую арку, шедший впереди шамбеллан [7]остановился и сделал приглашающий жест. Двое стражников у двери отмахали алебарды, дверь протяжно запела на петлях. Монсеньор епископ с достойным видом вошел первым.
Собираясь к дофину, они в общих чертах обсудили, что и как говорить; однако говорить им не пришлось. Говорить начал дофин, и сразу стало понятно, что вызвал он их к себе отнюдь не для совета. Тощий, бледный, болезненного вида юноша с большим, нависающим над верхней губой фамильным носом Валуа (экий мозгляк, подумал Пикиньи, вспомнив рыцарственный облик Наваррца, и решил, что нет, все-таки он сделал правильный выбор) — герцог Нормандский сидел за большим, заваленным бумагами столом, лицо его было затенено бархатной шляпой, подбитые ватой плечи кафтана делали щуплую фигуру дофина более представительной. Кафтан был теплый, простеганный, Карл Валуа вечно зяб, впрочем, в скриптории тоже было прохладно — хотя в камине трещали дубовые поленья, а через два высоких, в частом свинцовом переплете окна падали косые лучи летнего солнца. Но заговорил мозгляк весьма решительно:
— …на Генеральных штатах последнего созыва я доказал, что всем сердцем стремлюсь к миру, желая положить конец вражде и раздорам между мною и мятежными городами. Господа, я дал вам большинство голосов в Большом королевском совете; по вашему требованию мои ближайшие помощники были отданы под суд, многие лишены должностей; я предоставил вам право распоряжаться государственной казной; я пошел на большие уступки и вправе был ожидать, что вы станете верно служить мне и радеть о благе королевства. Увы, сословия не оправдали моих ожиданий! Я отовсюду получаю жалобы на вашу недобросовестность. — Повысив голос, дофин поворошил свитки на столе, словно собираясь выбрать какой-нибудь и зачитать в подтверждение своих слов. — Вас обвиняют в том же, за что были отданы под суд мои чиновники: хищения, подкупы, злоупотребление властью…
Ле Кок, переглянувшись с Марселем, решительно шагнул вперед, но дофин, словно впервые заметив присутствие епископа, воззрился на него удивленно.
— Как, монсеньор, — спросил он, — вы еще в Париже? Если не ошибаюсь, еще на прошлой неделе вам был передан мой настоятельный совет удалиться в пределы своего диоцеза! [8]
В таком тоне дофин говорил не часто, и Ле Кок понял, что спорить сейчас не время.
— Сир, — сказал он с достоинством, — лишь внезапный недуг помешал мне исполнить волю вашего высочества.
— Примите мои соболезнования, монсеньор. Наш лекарь, мэтр Жамблю, будет у вас нынче же вечером.
— В этом нет нужды, сир. Благодарение Господу, я уже чувствую себя почти здоровым. В сущности, я пришел лишь проститься.
— От души желаю вам доброго пути. Когда вы предполагаете отбыть из Парижа?
— Завтра, если Бог того захочет, — смиренно ответил прелат.
— Амен! — Дофин снял шляпу и набожно перекрестился. — Завтра поутру отряд моих лучников будет ждать у дверей вашей резиденции, дабы проводить до Лаона. [9]Дороги нынче небезопасны.
— Сир, вы бесконечно добры…
— А вы, мессир, — дофин обернулся к Пикиньи, — помнится, сетовали на запущенные дела в вашем феоде. Моранвиль-ан-Вексен. Я не ошибаюсь?
— Польщен превосходной памятью вашего высочества. — Пикиньи поклонился низко, но с достоинством.
— И что же удерживает в Париже вас?
— Только лишь желание быть полезным короне, сир, в столь смутное время…
— В столь смутное время лучше всего помогает короне тот, кто занимается — и хорошо занимается! — своим делом, — с расстановкой сказал дофин, переводя взгляд с Пикиньи на Этьена Марселя и его свиту. — Каждого из нас Бог предназначил для чего-то одного: будь то торговать и тем споспешествовать процветанию страны, или оборонять ее от врагов, или думать о разумном устроении государственных дел, или же, — он глянул на монсеньора Ле Кока, — предстоять у алтаря и молиться за нас, грешных. И чем прилежнее каждый занимается тем, к чему он предназначен, тем лучше идут дела у всех. В противном случае возникают смуты и общее нестроение. Господин Марсель, господа эшевены, я освобождаю вас от обязанностей членов Большого королевского совета…
Это была победа. Хотя и не окончательная, дофин это понимал. Когда Марсель и другие вышли, он устало откинулся на высокую резную спинку неудобного кресла и прикрыл глаза. Победа, несомненно, но как нелегко она ему далась! Сейчас, когда все было позади, он почувствовал вдруг, что весь дрожит. Чтобы унять дрожь рук, крепко стиснул дубовые подлокотники. Не так это просто — уметь вести себя по-королевски…
Карл Валуа бесконечно устал за этот год. Собственно, и года еще не прошло с того страшного дня, когда — после проигранной битвы, после воплей раненых и визга обезумевших коней, после лязга и скрежета железа, тошнотворного запаха пота, пыли и крови, от которой земля под копытами превращалась в багровую грязь, — сопровождавшие дофина рыцари окружили его плотным кольцом и повернули коней в сторону Шовиньи. Бежали с поля, где пехотинцы Варвика уже приканчивали раненых, где — он еще не знал об этом тогда — его отец, обезоруженный, потеряв увенчанный короной боевой шлем, уже шел пленником к шатру Черного принца. Это было 19 сентября, в День святого Генария. А теперь конец июля. Почти год лежит на его плечах невыносимое бремя власти, бремя ответственности за королевство, за Францию…
— Поздравляю, ваше высочество, — услышал дофин, — вы становитесь правителем…
Он открыл глаза. Жан де Краон — большой, грузный, с умным спокойным взглядом, — неслышно подойдя, смотрел на него с искренним одобрением. Во время аудиенции архиепископ, как было условлено, находился в соседней комнате, отделенной от скриптория тяжелой тканой завесой.
— Я хорошо говорил?
— Превосходно, сын мой.
— Монсеньор, — спросил дофин, помолчав, — почему вы покинули лагерь парижан?
— Почему? — Архиепископ, поудобнее устраиваясь в кресле, задумчиво оттопырил толстые губы. — Политика подобна шахматной игре, где важно уметь сделать правильный ход в правильно выбранный момент. Впрочем, сир, политика сложнее шахмат. Сейчас, например, на одной доске действуют сразу четыре игрока: Плантагенет, посягнувший на французскую корону; вы сами, легитимный ее наследник; Карл Наварра, столь же алчный, сколь и безумный, ибо рискует слишком многим; и, наконец, города, также, хотя и на свой манер, посягающие на власть в королевстве. Я был сторонником этой четвертой силы. Почему? Это легко объяснить, ваше высочество. Королевская администрация, каковой она была при вашем отце и каковой вы ее получили, нуждается в оздоровлении, и я полагал, что именно сословие горожан может выдвинуть из своей среды людей, способных на это…
