Именно туда я привез тело моей матери, и на прелестном кладбище, похожем скорее на цветник, предназначенный для детских игр, чем на печальное место, где покоятся усопшие, она спит вечным сном рядом с тем, кто был солдатом в лагере при Мольде и генералом в битве у Пирамид. Рукой подруги там был возложен могильный камень, укрывший их обоих.
Слева и справа от него находятся могилы бабушки и дедушки, отца и матушки моей матери, и могилы тетушек, которых я помню по именам, но лица которых лишь смутно различаю сквозь дымку долгих-долгих лет.
И наконец, сам я тоже найду там свой последний приют, дай только Бог, чтобы это случилось попозже, ибо тебя, дитя мое, я смогу покинуть только против моей воли!
В этот день я увижусь не только с той, что выкормила меня грудью, но и с той, которая укачивала меня в колыбели. Это мама Зин — о ней я рассказываю в своих “Мемуарах”. Это возле ее постели призрак моего отца сказал мне последнее прости!
Могу ли я не испытывать удовольствия, рассказывая и о той огромной зеленой колыбели, которая вызывает у меня столько воспоминаний?! Мне все было там знакомо — и жители этого городка, и камни домов, и даже деревья в лесу! По мере того как уходили из моей памяти образы времен моей юности, я оплакивал их. Седые старцы города, дорогой аббат Грегуар, добрый капитан Фонтен, достойный папаша Ниге, дорогой кузен Девиолен, я несколько раз пытался воссоздать ваш облик, но был расстроен тем, какими бледными и немыми получались у меня вы, бедные призраки, несмотря на самые нежные и дружеские чувства, с какими я пытался воскресить вас в памяти.
И вас я оплакал, темные камни монастыря Сен-Реми, мощные решетки, гигантские лестницы, узкие кельи, циклопическая кухня; на моих глазах вы постепенно разрушались, слой за слоем, пока кирка и мотыга не расчистили от обломков ваш фундамент, широкий, словно основание крепостного вала, открыв зияющие бездны ваших погребов. А больше всего я оплакивал вас, прекрасные деревья парка, лесные гиганты, дубы с шероховатыми стволами, буки с гладкой серебристой корой, трепещущие тополя, каштаны с пирамидальными цветами, вокруг которых в мае и июне жужжали пчелы, тяжело нагруженные медом и воском! Вы рухнули сразу, за какие-нибудь несколько месяцев, а ведь у вас впереди могло быть еще столько лет жизни, стольким поколениям вы могли бы еще дать приют под своей сенью, столько таинственных любовных историй могло бы произойти в тишине на древних мшистых коврах у вашего подножия. Вы видели Франциска I и г-жу д’Этамп, Генриха II и Диану де Пуатье, Генриха IV и Габриель. Об этих знаменитых именах говорили знаки, вырезанные на вашей коре, и вы надеялись, что эти трижды переплетенные полумесяцы, эти любовные соединения инициалов, эти лавровые и розовые венки спасут вас от общей участи — закончить свои дни на кладбище, прозаически называемом дровяным складом. Увы, вы заблуждались, прекрасные деревья! Однажды вы услышали звонкий стук топора и глухой скрежет пилы… Это был ваш конец, это смерть крикнула вам: “Теперь ваша очередь, гордецы!”
И я увидел вас распростертыми на земле, искалеченными от корней до кроны. Ваши отрубленные ветви были разбросаны вокруг, и мне показалось, что я, перенесясь на пять тысяч лет назад, прошел по гигантскому полю битвы между горами Пелион и Осса и увидел поверженных титанов, трехглавых и сторуких: они пытались взобраться на Олимп и были испепелены молниями Юпитера.
Если когда-нибудь, любимое мое дитя, ты, взяв меня под руку, прогуляешься со мной по этому огромному лесу, если ты пройдешь по этим редко разбросанным деревушкам, если ты присядешь на эти мшистые камни и склонишься над этими могилами, то вначале все здесь покажется тебе молчаливым и немым. Но я обучу тебя языку всех старых друзей моей юности, живых и ушедших, и тогда ты поймешь, как сладок мне их тихий голос.
Мы начнем прогулку с востока, чтобы ты увидела восход солнца, и твои большие голубые глаза, в которых отражается небо, зажмурятся от первых солнечных лучей. Держась немного южнее, мы дойдем до очаровательного маленького замка Виллер-Эллон, где я играл совсем ребенком, отыскивая разбросанные среди цветников и в зеленых грабовых аллеях живые цветы — Луизу, Сесиль, Огюстину, Каролину, Анриетту, Эрмину. Увы, сегодня холодный ветер смерти уже сломал два или три гибких стебелька, а остальные уже матери и даже бабушки. Ведь все, о чем я говорю, дитя мое, было сорок лет тому назад, а ты только через двадцать лет узнаешь, что такое сорок лет.
Продолжая наше путешествие, мы пересечем Кореи. Видишь тот крутой склон, на котором растут яблони? Он спускается к пруду, заросшему зеленью. Однажды трое молодых людей в шарабане, запряженном взбесившейся или разъяренной лошадью (они так никогда и не узнали, что с ней случилось), стремительно, словно лавина, неслись прямо к этому подобию Коцита. К счастью, одно колесо повозки зацепилось за яблоню и ее почти вывернуло с корнями из земли! Двое из этих молодых людей вылетели из повозки, оказавшись впереди лошади, а третий повис на ветвях, подобно Авессалому, только зацепившись не волосами, хотя они вполне для этого годились, а рукой. Те двое, что перелетели через лошадь, были мой кузен Ипполит Леруа, о ком я несколько раз тебе говорил, и мой друг Адольф де Лёвен, о ком я тебе говорю всегда; ну а третьим был я.
Что было бы со мной, а значит, и с тобой тоже, мое бедное милое дитя, не очутись той яблони тогда на моем пути?
Примерно в полульё, продвигаясь по-прежнему с востока на юг, мы должны увидеть большую ферму. Смотри, вот и она, с жилым домом под черепичной крышей и с подсобными пристройками, крытыми соломой. Это Вути.
Там, дитя мое, еще живет, я надеюсь, хотя ему уже за восемьдесят, один человек — в моей духовной жизни он, если можно так сказать, был тем же, чем стала в моей материальной жизни та яблоня, которая остановила наш шарабан и о которой я только что рассказывал. Посмотри мои “Мемуары”, и ты найдешь там его имя. Это старый друг моего отца; однажды он пришел к нам, потеряв на охоте половину левой руки из-за разорвавшегося ружья. Когда я загорелся желанием уехать из Виллер-Котре в Париж, вместо того чтобы жить как другие, на поводке и с путами на ногах, он сказал мне: “Поезжай, это твоя судьба!” И он дал мне письмо к генералу Фуа, то самое письмо, что открыло мне двери дома генерала и канцелярии герцога Орлеанского.
Мы крепко обнимем этого милого старика, кому стольким обязаны, и продолжим наш путь. Большая дорога приведет нас к вершине горы.
Посмотри с высоты этой горы на долину, реку и город.
Река и долина носят название Урк, а город — Ла-Ферте-Милон, это родина Расина.
Однако напрасно было бы спускаться вниз по склону и заходить в город: никто не сможет нам показать дом, где жил соперник Корнеля, неблагодарный друг Мольера, поэт, впавший в немилость к Людовику XIV.
В каждой библиотеке есть его книги, на городской площади стоит его статуя, созданная нашим великим скульптором Давидом, а вот дома его там нет, или, вернее, весь город, обязанный ему своей славой, — это его дом.
Ведь, в конце концов, известно, что Расин родился в Ла-Ферте-Милоне, а между тем никто не знает, где родился Гомер.
Ну а теперь мы идем с юга на запад. Вот эта красивая деревенька, словно только что вышедшая из лесу, чтобы погреться на солнышке, называется Бурсонн. Если ты, дитя мое, помнишь “Графиню де Шарни”, одну из твоих любимых книг, написанных мною, то это название должно быть тебе знакомо. Маленький замок, где живет мой старый друг Ютен, — это замок бедного Изидора де Шарни. Именно отсюда молодой дворянин выезжал по вечерам тайком, припав к шее своей английской лошади. Через несколько минут он оказывался по другую сторону леса, в тени этих тополей, откуда было видно, как открывается и закрывается окно Катрин. Как-то ночью он вернулся весь в крови: одна из пуль папаши Бийо пробила ему руку, другая попала в бок. А однажды он ушел, чтобы никогда больше не вернуться. Он поехал сопровождать короля в Монмеди и остался лежать на главной площади в Варение, напротив дома бакалейщика Соса.
