Следуя этому решению, он запрягал Пьерро и Тардифа в плуг, и, заслышав его пение, более печальное, чем когда-либо прежде, Пьерро и Тардиф, вновь обретшие силу и пыл своих лучших времен, бороздили плодоносное лоно нашей общей матери.

Возвратившись домой к концу второго дня работы, Консьянс произнес:

— Дедушка, земля вспахана.

— Прекрасно, — ответил папаша Каде, — но кто даст зерно для посева?

— Об этом позаботится Бог, — спокойно ответил Консьянс.

— Да, — печально вторил ему папаша Каде. — Положим, Бог пошлет нам в октябре зерно для посева. Но ведь мы должны в ноябре отдать восемьсот франков кузену Манике. Кто же даст нам эти восемьсот франков? Снова Бог?

— Почему бы и нет?! — совершенно простодушно ответил Консьянс.

Старый скептик папаша Каде только покачал головой.

Но в начале октября Консьянс отправился на сбор пожертвований.

Он запряг Пьерро в тележку и, подъезжая к воротам всех окрестных фермеров, к каждому из них обращался со своей милой печальной улыбкой:

— Если у вас есть хоть немного зерна сверх того, что нужно для вашей земли, дайте мне, пожалуйста, чтобы я мог засеять поле папаши Каде. Бог вернет вам ту малую толику зерна, которую вы мне дадите, отвратив бурю над вашими всходами и прогнав птиц от ваших спелых колосьев.

И каждый давал Консьянсу зерна не только избыточного, но и некоторую часть необходимого самому фермеру. Соседи по полю могут отказать друг другу в деньгах, но только не в зерне.

Тот, кто не дал бы ни лиара бедняку, берет нож и от семейной буханки отрезает ему кусок хлеба на два су.

Вечером Консьянс возвратился домой с тремя мешками зерна; это было больше, чем ему требовалось для сева на двенадцати арпанах папаши Каде.

Старика так удивил подобный результат, что в знак благодарности он воздел к небу обе руки — то, что полгода тому назад он смог сделать только выражая отчаяние.

И в тот же вечер зрение Консьянса настолько улучшилось, что он, ни слова не говоря, взял молитвенник Мадлен, открыл его и, к великому изумлению трех женщин, проливавших слезы радости, вслух прочел слова благодарения:

“Чем воздам я Господу за все полученные от него блага? Он возлюбил меня и обрек себя на смерть ради любви ко мне! Он осыпал меня милостями в этом мире и уготовил мне жизнь вечную! О душа моя, благослови Господа и пусть все, что во мне есть, благословляет Его святое имя!”

А утром юноша принялся засевать землю папаши Каде, словно старику через неделю, то есть 11 ноября, в день Святого Мартина-зимнего, не предстояло уплатить эту ужасающую сумму в восемьсот ливров, дамокловым мечом нависшую над всем семейством.

Во время сева Консьянса несколько раз навестил кузен Манике, подбодривший его в этом похвальном занятии, причем интонации кузена выдавали то обеспокоенность, когда безмятежность молодого человека пугала заимодавца, то иронию, когда он вспоминал всем известную бедность семьи.

XIX

ГЕРБОВАЯ БУМАГА

Настал роковой день 11 ноября. Метр Ниге никак не давал о себе знать — не появлялся сам, не направлял посыльного, не присылал письма.

В конечном счете, и должник и кредитор волновались одинаково сильно: должника угнетала невозможность выплатить долг, а кредитора — страх, что ему вовремя заплатят.

День И ноября прошел, а папаша Каде не проронил ни слова — он был совершенно уверен, что никто ему не ссудит денег и не предпринял ни малейшей попытки раздобыть нужную сумму.

Все другие члены семьи хранили молчание точно так же, как папаша Каде, ибо были сосредоточены на одном и озабоченность их выразилась в одной фразе, которую каждый мысленно произносил: “Если Бог не придет нам на помощь, мы пропали!”

Наступила ночь; почти никто не спал; быть может, лишь Консьянс, поддерживаемый собственной верой, предался сну с юношеской безмятежностью.

А рано утром 12 ноября он отправился боронить землю.

На краю деревни он встретил кузена Манике.

— Доброе утро, Консьянс! — поздоровался огородник. — Куда же ты идешь в такую рань?

— А вы, кузен? — вопросом на вопрос ответил юноша.

— Я? Я иду в город, у меня там есть дела.

— А я иду в поле.

— А насчет земли ты в курсе, мой мальчик?..

— О чем это вы?

— О папаше Каде… ведь он еще вчера обязан был выплатить мне восемьсот ливров!..

— Я знаю это.

— Но он мне не заплатил… Это просто удивительно для такого обязательного человека.

— Если он не заплатил, кузен Манике, — рассудительно заметил Консьянс, — так наверняка потому, что не смог этого сделать.

— Да, но заплатит ли он сегодня или завтра? — спросил кузен Манике с беспокойством, которое внушала ему невозмутимость Консьянса.

— Не думаю, что он сможет, — ответил молодой человек.

— Как, ты думаешь, он не сможет?..

— Нет, не сможет.

— Но, в таком случае, знаешь ли ты, мой мальчик, что я его предупредил?

— О чем?

— А о том, что, если он не заплатит в установленный срок, я заставлю его уважать мои права!

— Пожалуйста, заставьте их уважать, — все так же невозмутимо согласился Консьянс.

И прищелкиванием языка он стал понукать Пьерро и Тардифа, остановившихся, чтобы дать хозяину возможность поговорить с кузеном Манике. Осел и бык сразу же двинулись дальше, привычно повинуясь понуканию.

Консьянс шагал позади них.

— И это не мешает тебе боронить землю? — поинтересовался огородник.

— Что? — переспросил молодой человек.

— А то, что я тебе сейчас сказал.

— Нисколько не мешает, кузен; земля всегда должна кому-то принадлежать: перейдет ли она к вам или добрый наш Господь позволит ей остаться собственностью папаши Каде; значит, долг того, кто ныне ею владеет, пусть даже на короткое время, содержать землю в хорошем состоянии.

— Что ж, мой мальчик, — насмешливо согласился Манике, — действуй, ты на хорошем пути.

— А вы бы, кузен, остановились; боюсь, как бы вы не попали в скверную историю.

— Хо-хо, — хмыкнул насмешник, — будь спокоен, то уж моя забота.

И он продолжил свой путь в Виллер-Котре, а юноша — свой в сторону поля.

Правда, вели они себя различно: Манике время от времени молча оборачивался в сторону Консьянса, останавливался и стирал со лба проступивший пот, а юноша шел спокойно, ровным шагом, не оборачиваясь, с высоко поднятой головой.

В тот же день около двух часов пополудни к папаше Каде явился метр Шекс, судебный исполнитель из Виллер-Котре, истинный потомок Мольерова славного г-на Лояля. Метр Шекс, поздоровавшись с преувеличенной любезностью и рассыпавшись в тысячах извинений, вручил старику листок гербовой бумаги.

— Положите это на стол, метр Шекс, — попросил папаша Каде, скрывая в душе гнев, но не умея скрыть стыда, ведь перед ним был первый судебный исполнитель, переступавший порог его дома.

— Ну что ж, если вы знаете, что это такое, тем лучше, — заявил метр Шекс, — мне не понадобится вам объяснять… До свидания, господин Каде!

И после множества прощальных приветствий он вышел.

— Да, до свидания, метр Шекс и компания, — прошептал бедолага, — к несчастью, до свидания, так как, наверное, это не последняя гербовая бумага, которую вы нам вручите.

Мадлен сидела в углу. Метр Шекс то ли не видел ее, то ли притворился, что не видит.

Она плакала, утирая слезы передником.

Папаша Каде встал, подошел к столу и, взяв бумагу, принялся ее разглядывать.

В эту минуту вошел Консьянс; он уже отвел в конюшню Пьерро и Тардифа. Земля была взборонована.

— Возьми-ка, — обратился к внуку папаша Каде, передавая ему гербовую бумагу. — Вот любовная записка от кузена Манике. Можешь нам сказать, о чем там поется?

Консьянс взял лист из рук деда и прочел.

— Да, дедушка, — сказал он, — это предписание о выплате процентов и основной суммы.

— Так что же будем делать?

— Ждать второго предписания, дедушка.

— Значит, придет и второе?

— Да, придет и второе.

. — И когда же?

— Вероятно, послезавтра.