— Ну, друг мой, — обратился старый врач к юноше, — вот вы и пришли в себя. Сделаем усилие и попытаемся добраться до дома; там нам будет лучше, чем здесь, и мы постараемся как-нибудь помочь вашим глазам.

— О сударь, — сказал Консьянс, — не стоит так о нас заботиться; я немного отдохну и буду в состоянии продолжить путь. Микстура, которую вы заставили меня выпить, придала мне сил. Мариетта, поблагодари господина доктора вместе со мной и пойдем.

— Минуту, — остановил его старик. — Все будет иначе, послушайте меня. Вы упали почти у моей двери, и вы войдете в мой дом. Вы славный парень, и я не допущу, чтобы вы совсем обессилели. Вы уйдете лишь после того, как отдохнете у меня и подкрепитесь стаканчиком доброго вина. И к тому же, осмотрев ваши глаза поближе, мы, быть может, найдем какое-нибудь средство подлечить их.

— О, в таком случае иди, Консьянс, иди! — вмешалась Мариетта. — Отказаться означало бы прогневить Господа… Сударь, я всего лишь бедная крестьянка, и Консьянс всего лишь бедный крестьянин. Увы, мы никогда не сможем оплатить ваши старания, поскольку бедны оба, но я знаю молитвы, сударь, молитвы неисчерпаемые, как моя любовь… и я буду молиться всю жизнь за вас и дорогих вам людей. Делайте с нами что хотите, и пусть продлит Господь ваши дни, пусть дарует вам земные радости, а после смерти — вечное блаженство!

После таких слов Консьянс не мог возражать. Девушка и старик взяли его под руки, и они пошли к дому, а Батист побежал впереди, чтобы открыть двери.

XV

ГЛАВА, В КОТОРОЙ ВОЗРАЩАЕТСЯ НАДЕЖДА

Войдя в дом, Батист передал распоряжения хозяина другому слуге, тотчас исчезнувшему из виду.

Сам же Батист выкатил из кабинета кресло для слепого.

Доктор, Консьянс и Мариетта вошли в дом, а Бернар скромно улегся у двери: сильно навощенный паркет несколько пугал собаку.

Медик подвел слепого к креслу и усадил спиной к свету.

Как только Консьянс устроился в кресле, Батист вышел, а через несколько секунд вернулся, неся на подносе бутылку и три стакана.

— Подойди-ка сюда, — сказал старик.

— Я здесь, господин полковой врач.

Доктор взял бутылку за горлышко с той бережностью, с какой любители относятся к почтенному возрасту некоторых драгоценных вин, и наполнил все три стакана.

Один он предложил Консьянсу:

— Выпейте это не торопясь, в три приема, мой друг, и, уверяю вас, вино вовсе не покажется вам плохим.

Юноша взял стакан и сказал:

— Простите сударь, но, если это вино, должен вас предупредить: я его никогда не пью.

— Тем лучше! — воскликнул доктор. — Оно подействует на вас еще благотворнее. Пейте, мой друг, пейте! Я его даю вам как лекарство.

Консьянсу оставалось только повиноваться.

Тогда доктор предложил второй стакан Мариетте:

— И вы тоже, мое прекрасное дитя, наверняка устали, и это вино вернет вам силы.

— Я не сомневаюсь, — заметил Батист, не сводивший глаз со стаканов, наполненных словно жидким топазом, — я не сомневаюсь, такое вино способно даже мертвого воскресить!

— Что ж, — сказал доктор, взяв третий стакан, — выпьем за здоровье вашего друга, мое прекрасное дитя!

— О сударь, от всей души! — откликнулась Мариетта.

И все трое одновременно поднесли стаканы к губам, в то время как Батист, оставшийся с пустыми руками, довольствовался тем, что причмокнул, как будто по памяти дегустируя воображаемое вино.

Старый врач осушил стакан не отрываясь и затем удовлетворенно выдохнул: “Уф!”

Юноша поднес свой стакан к губам медленно и стал пить с тем недоверием, какое свойственно слепым, не имеющим возможности оценить по виду то, что они пьют. Стакан он осушил в три приема, преодолевая внутреннее сопротивление.

Что касается Мариетты, она после первых же выпитых капель резко оторвала стакан от губ, словно прикоснулась к огню.

— О сударь, — сказала она, отдавая стакан Батисту, — простите меня ради Бога, но я не могу это выпить!

Батист почтительно взял стакан из рук девушки, поспешившей вытереть губы платочком. Можно было подумать, что она пригубила отраву и теперь хотела стереть малейший след ее.

— Хорошо! — согласился доктор. — К счастью, Батист не побрезгует допить после вас. Ведь вы, мое прекрасное дитя, отказались от стакана самого лучшего хереса, какой только могло взлелеять солнце Андалусии. Не правда ли, Батист, ты не побрезгуешь стаканом, который пригубила мадемуазель?

— Ей-Богу, нет, господин полковой врач, слишком у нее хорошенькие губки. За ваше здоровье, господин полковой врач, и за здоровье всех присутствующих!

И Батист одним глотком осушил стакан так же, как это сделал его хозяин, и, так же как он, удовлетворенно произнес: “Уф!”

Правда, слуга выпил херес еще быстрее, чем хозяин, и произнес “Уф!” еще более звучно.

Так или иначе, вино оказало действие, предусмотренное доктором. Теплота золотистой влаги протекла по венам Консьянса: он ощутил животворную силу хереса. Щеки его вновь порозовели, а на губах появилась улыбка.

Эти благие перемены не ускользнули от Мариетты, и она сказала:

— О сударь, то, что вы нам дали, очень невкусно как напиток, но как лекарство оно просто замечательно! Смотрите, как приходит в себя Консьянс! Ты чувствуешь себя лучше, не правда ли, мой дорогой Консьянс?

— Да, — подтвердил тот, — безусловно лучше, крепче и веселее. Это удивительно, Мариетта: похоже, надежда возвращается ко мне. Я даже проголодался.

— Минуту! — остановил его доктор. — Голод мы еще утолим, мой юный друг! Но прежде необходимо принять ванну. На двадцать минут вы погрузитесь в воду. Проследи за этим, Батист: двадцать минут, ни больше ни меньше. Все это время больной будет промывать глаза смягчающим средством, затем ты поможешь ему выйти из ванны и приведешь к нам. Вы слышите, господин солдат? Здесь необходимо повиноваться, как в армии. Вот вам приказ!

— Вы крайне добры, сударь, и отдаете ваш приказ слишком благожелательно, чтобы не выполнить его в точности.

Затем, вставая, Консьянс заявил:

— Я готов. Господин Батист, не будете ли вы так добры проводить меня?

Слепой протянул вперед обе руки; одну взял Батист, а другой завладела Мариетта.

— Дорогое мое дитя, — обратился к ней доктор, — мне нужно с вами поговорить.

— Я провожу его только до двери и тотчас вернусь, — покраснев, ответила девушка.

— Хорошо, хорошо, идите, — согласился врач.

Мариетта проводила Консьянса до двери и вернулась.

Доктор задержал девушку, чтобы расспросить ее о подробностях несчастья, случившегося с Консьянсом, о ходе его лечения, насколько ей это известно, и о том, как накануне к юноше вернулось зрение, что так обрадовало влюбленную пару.

Мариетта рассказала обо всем, что знала, с очаровательной наивностью, уже известной нам, но неизвестной доктору, а потому произведшей на него самое приятное впечатление. И постепенно его доброжелательный интерес к юной паре, выказанный с самого начала, перерос в почти отцовскую нежность.

Доктор слушал со вниманием и время от времени одобрял или порицал ход лечения Консьянса. Под конец Мариетта стала замечать, что одобрение преобладает над порицанием, а надежда — над опасениями.

— Хорошо, — сказал доктор, когда Мариетта закончила свой рассказ, — а теперь мы проведем новый опыт.

Он звонком вызвал Батиста. Тот явился.

— Ну, как, — спросил его доктор, — ты поместил в ванну нашего больного?

— Да, господин полковой врач, — ответил слуга. — Представьте себе, я с большим трудом помешал его собаке осушить всю ванну; похоже, животному очень хотелось пить.

— Ты промыл ему глаза настойкой просвирняка?

— Да, господин полковой врач.

— А повязку на глаза наложил?

— Да, господин полковой врач, наложил.

— Хорошо, помоги выйти теперь больному из ванны и приведи его к нам.

Батист повернулся кругом чисто по-военному и скрылся из виду.

Врач опустил шторы, чтобы смягчить яркий дневной свет и создать в кабинете полумрак.