К счастью, девушка предвидела неожиданности и купила не один листок, а целую тетрадку.

Испорченный листок Мариетта отдала брату, и тот взял лучинку, окунул ее в чернила и вернулся в свой угол, делая вид, что и он тоже пишет.

Несмотря на это происшествие, в пере Мариетты оставалось еще достаточно чернил, а это в конечном счете доказывало, что не один Пьер повинен в том, что была поставлена клякса.

— Как же начать письмо? — спросила девушка.

— Отец, как, по вашему мнению? — обратилась к старику Мадлен.

Папаша Каде был на пути к выздоровлению и начинал говорить, несмотря на неповоротливый язык.

— Хорошо, — откликнулся старик, — начни с того, что все мы пребываем в добром здравии: письма всегда начинают именно так.

— Но, дедушка, — возразила Мариетта, — как же мы напишем ему, что все пребываем в добром здравии, в то время как вы еще лежите в постели, а вчера пытались встать, но так и не смогли?

— Ты права, — со вздохом согласился больной. — Напиши ему, что вы здоровы, а я болен и мне никогда уже не подняться.

— Дедушка, — упрекнула его Мариетта, — ну почему вы хотите начать письмо с того, что огорчит Консьянса?

— И правда, — присоединилась к ней Мадлен, — бедному мальчику и без того хватает огорчений.

— Так вы никогда не начнете, — подал голос маленький Пьер, — а вот я уже исписал треть страницы.

И, подойдя к столу, чтобы еще раз обмакнуть свою лучинку в чернила, он показал страницу и в самом деле на треть исчерканную.

— Ты прав, малыш Пьер, — сказала Мариетта, — начнем.

— Хорошо, сначала поставь его имя в верхней части листа, — велел ей дед.

— “Консьянс”? — спросила Мариетта.

— Да.

— Вот так, совсем коротко? — переспросила девушка.

— Ты права, — заметила Мадлен, — просто “Консьянс” звучит холодно; начни лучше так: “Мое дорогое дитя” или “Мой любимый сын”.

Мариетта сделала гримаску. При таком обращении, письмо будет только от лица Мадлен, ведь она, Мариетта, не могла назвать Консьянса ни своим дорогим дитятей, ни своим любимым сыном.

Сообразила г-жа Мари:

— А что, если мы обратимся к нему так: “Дорогой друг”?

Теперь, в свою очередь, воспротестовало сердце Мадлен.

— Ох, — сказала она, — “дорогой друг” пишут чужому человеку.

— Это верно, — согласилась Мариетта. — А что, если мы напишем: “Дорогой Консьянс”?

— Ах, очень хорошо, — хором откликнулись дед, Мадлен и г-жа Мари.

— А я так и написал: “Дорогой Консьянс”, — заявил маленький Пьер, показывая листок, заполненный каракулями.

— Хорошо, — сказала Мариетта, — отступите немного от стола и держите подальше малыша Пьера, чтобы он меня не толкнул.

И она написала немного дрожащим, но вполне разборчивым почерком:

“Дорогой Консьянс!”

— А дальше? — спросила она.

Все переглянулись; чувства переполняли их сердца.

Будь среди них Консьянс, ангелы улыбнулись бы, радуясь словам, сказанным ему этими тремя женщинами. Но сочинение письма — это не столько душевный порыв, сколько работа ума.

Папаша Каде первым нарушил тишину:

— Пиши, что ты берешь в руки перо, чтобы спросить, как он себя чувствует.

— Но, дедушка, — нетерпеливо возразила Мариетта, — если уж я ему пишу, то он прекраснейшим образом поймет, что я держу в руке перо; не пишу же я при помощи лучинки, как малыш Пьер, а что касается его здоровья, то, слава Богу, мы знаем: оно в порядке, ведь мы отвечаем на письмо, где он говорит о своем хорошем самочувствии.

— Пиши тогда что хочешь, — отрезал папаша Каде, явно уязвленный нежеланием принять его предложение.

— Думаю, это лучшее, что мы можем сделать, — заявила Мадлен, чье материнское сердце доверилось сердцу девушки.

— Вы так хотите? — спросила Мариетта, радуясь и гордясь тем, что она достигла своей цели.

— Да, — все вместе ответили члены эпистолярного совета.

— Хорошо, тогда я пойду писать к нам, чтобы никто не мешал мне, как здесь. Как только закончу письмо, я принесу его вам и вы сократите его или дополните так, как сочтете нужным.

— Иди! — воскликнули все присутствующие.

И Мариетта, сопровождаемая только Бернаром, удалилась в хижину справа, куда она принесла перо, чернила и бумагу, и закрыла за собой дверь.

Через полчаса девушка вернулась. Написала она четыре страницы. Правда, огромное напряжение ее мысли проявилось, быть может, в большой величине некоторых букв, в чрезмерно частых абзацах и в неуверенности строк, то забирающихся постепенно вверх, то столь же беспричинно соскальзывающих вниз на правой стороне листа.

При появлении Мариетты все поднялись и все уста, а вернее, все сердца выдохнули одно слово: “Посмотрим!”

Девушка начала читать дрожащим голосом, как это бывает с авторами, сомневающимися в своем успехе:

“Дорогой Консьянс!

Каждая из нас была просто счастлива получить твое письмо…”

— Вот как! — прервал чтение папаша Каде. — Ну а я? Разве я не был счастлив тоже? Хорошенькое дело, меня-то забыли, словно я уже умер!

— Ох, дедушка, это правда, — признала Мариетта. — Простите меня, но это очень легко исправить. Малыш Пьер, сбегай-ка за чернилами и пером!

Малыш перебежал через улицу и принес то, что просила сестра.

Мариетта взяла перо, вставила два слова и снова стала читать:

“Дорогой Консьянс!

Каждая из нас и дедушка были просто счастливы получить твое письмо: прежде всего, мы узнали, что ты пребываешь в добром здравии, а затем — что ты всегда любишь нас, как мы любим тебя. Кстати, это уже второе письмо, что мы получили от тебя; но, поскольку в доме никто не умеет писать, кроме меня, а я, как видишь, умею это делать совсем плохо, мы не решились ответить на первое твое письмо. Сегодня же, так как ты мог бы подумать, что мы тебе не отвечаем из-за равнодушия, я — плохо ли, хорошо ли — пишу, чтобы сказать тебе, дорогой Консьянс, и повторить, что мы любим тебя от всего сердца…”

Разволновавшись, Мариетта остановилась.

— Ну, что, неплохо? — спросила она.

— Да! Да! Да! — подтвердили все хором.

Маленький Пьер даже захлопал в ладоши — так все это ему понравилось.

— Тогда, — сказала приободренная Мариетта, — я продолжаю:

“Ты прав, дорогой Консьянс, догадываясь о том, что мы очень страдали и много плакали. Но, так как ты призываешь нас довериться Господу Богу, мы постараемся думать теперь только о благословенном дне твоего возвращения.

Как ты и предполагал, Бастъен вчера уехал, и наверняка в Шалон. Если бы мы знали, что ты был в этом городе, мы бы поручили ему передать тебе письмо или хотя бы наши дружеские приветы; но мы не знали этого города, не знали даже его названия. Впрочем, смог ли бы Бастъен разыскать тебя среди такого множества людей?!

Ты видел императора Наполеона и говоришь, что он такой же, как все. Наши добрые матери не могут поверить, что он похож на человека, он, кто отнимает детей у матерей, братьев — у сестер, мужей — у жен; они думают, что император скорее похож на мерзкого демона у ног святого Михаила на иконе, что висит в левом приделе церкви в Виллер-Котре.

Я довольна, что ты не пошел к Богоматери Льесской без меня; мне теперь кажется, что Пресвятую Деву нам следовало бы навестить только вдвоем, и мы к ней отправимся сразу же после твоего благополучного возвращения.

Ты пишешь, что хотел пойти туда и молить Пресвятую Деву о том, чтобы я любила тебя всегда; так вот, поверь, этого не нужно, дорогой мой Консьянс, и без этого я буду любить тебя всегда…”

Мариетта еще раз остановилась, не осмеливаясь поднять глаза: она сочла слишком смелым только что ею написанное.

Так как никто не умел читать, она могла бы пропустить эти строки, но чистосердечная девушка не была способна на такой обман.

Впрочем, все обитатели обеих хижин так любили Консьянса, что никого не удивило обещание Мариетты не разлюбить его.

Поэтому все захлопали в ладоши, одобряя вторую часть письма, точно так же как одобряли его первую часть. Мариетта продолжала читать: