Мишель повесила трубку и подняла глаза на Лиз.

— Считайте, что вам крупно повезло, мисс Финч. Жизель попросила, чтобы вы ждали ее прямо здесь. Она заедет за вами через пятнадцать минут.

— Вот это здорово!

— Рада, что смогла помочь вам. А чтобы скоротать время, можете пока посмотреть, как мы подготовились к наплыву журналистов, который начнется завтра. Мы обустроили большой зал, где они смогут работать, поставили там разнообразное оборудование: столы, электрические пишущие машинки, целую батарею телефонов для междугородних и международных переговоров, позаботились о прохладительных напитках. Вы можете пользоваться всем этим в любой момент, если, конечно, найдете свободное место.

— Спасибо, я загляну туда завтра. А пока мне хотелось бы сконцентрировать внимание на другом: узнать все, что только можно, о Бернадетте и Лурде. Я надеюсь, что ваша подруга…

— Мадемуазель Жизель Дюпре.

— Надеюсь, она сумеет помочь мне.

Мишель ободряюще улыбнулась.

— Обещаю, мисс Финч, она расскажет вам даже больше, чем вам может понадобиться.

Первый этап пешего экскурсионного маршрута по Лурду привел их к «карцеру» — так назвала Жизель лачугу, в которой прозябала в нищете семья Субиру, когда Бернадетте было четырнадцать лет и ей впервые явилась Дева Мария в гроте Массабьель.

Они шли большими шагами, и Лиз не сводила глаз с молодой экскурсоводши. Она делала вид, что внимательно слушает, но на самом деле изучала девушку. Когда двадцать минут назад Мишель познакомила их в своем кабинете, Жизель сразу не понравилась американке, поскольку напомнила ей Маргарет Ламарш, ее главного конкурента в борьбе за место под солнцем. Девушка была на редкость хороша собой и сексуальна — классический образчик французской красоты, воздушной и чувственной, той самой, которой щеголяла Маргарет. Рядом с ней Лиз мгновенно почувствовала себя нелепой и безобразной. Она уже не могла думать ни о чем другом, кроме как о своих курчавых волосах морковного цвета, обвисших грудях, крючковатом носе, тонких губах, срезанном подбородке, толстой заднице и кривых ногах. Она обрела еще одного врага в мире женской конкуренции.

Однако теперь, идя рядом с Жизелью, изучая ее, слушая, как она говорит, Лиз видела, что девушка ничем не похожа на Маргарет, если не считать захватывающую дух красоту. Маргарет была надменной интриганкой, а Жизель, шагавшая рядом с Лиз, производила впечатление совершенно иного человека. Она ничем не походила на типичную французскую фотомодель, скорее напоминала типичного французского уличного мальчишку, эдакого Гавроша.

Жизель была невысокого роста, примерно метр пятьдесят семь, с забранными в конский хвост шелковистыми волосами цвета спелой пшеницы, открытым серьезным лицом и маленьким носиком, на кончике которого угнездились солнцезащитные очки в форме двух сердечек. Поверх оправы на мир смотрели большие серо-зеленые глаза, а чуть ниже располагался чувственный рот с полными губами. Бюстгальтер телесного цвета под белой блузкой не мог скрыть полные, крепкие груди с твердыми сосками, проступающими сквозь оба слоя материи. В своей плиссированной белой юбке она напоминала пышущую здоровьем загорелую девочку-подростка. Лиз предположила, что ей должно быть около двадцати пяти лет.

Шагая по узким улицам, Жизель, не умолкая, тараторила, выдавая раз и навсегда заученный текст, который она повторяла изо дня в день, водя экскурсии по этим же местам. Иногда для пущего эффекта она понижала голос, иногда переходила чуть ли не на декламацию. Для француженки ее английский был чрезвычайно хорош. Это скорее был даже не английский, а «американский» язык, на котором обычно говорят выходцы с Манхэттена. Когда навстречу попадались ее знакомые, Жизель приветствовала их не только на французском, но также на вполне сносном испанском и немецком языках. Лиз начала проникаться теплым чувством к своей сопровождающей и стала слушать ее гораздо внимательнее. «Бедная девочка! — подумала Лиз.— С такой красотой, с таким умом — и торчит в провинциальном городишке!»

— Итак,— продолжала рассказывать Жизель,— как вы уже, наверное, поняли, отец Бернадетты, Франсуа Субиру, был вечным неудачником. Он был мрачным, замкнутым, сильно пьющим и вообще никчемным человеком. В тридцать пять лет он женился на Луизе, милой и кроткой девушке семнадцати лет от роду, и примерно через год у них родился первый ребенок. Это и была Бернадетта. Они жили в Боли, возле собственной мельницы, где Франсуа молол пшеницу своих соседей. Но он очень быстро разорился, поскольку тратил больше, чем зарабатывал, и не имел предпринимательской жилки. Потом он работал поденщиком, взял кредит на покупку новой мельницы, купил ее, однако через год опять обанкротился и потерял все. После Бернадетты жена родила ему еще восемь детей, но выжили только четверо: Туанетта, Жан Мари, Юстин и Бернар Пьер. Когда семья Субиру оказалась в полной нищете, их родственник-кредитор бросил их всех в долговую яму. То место, в котором они оказались, один из современников назвал «грязной, вонючей норой». Это действительно была землянка размером четыре с половиной на четыре метра, сырая и воняющая навозом. Жуткое место! Впрочем, через несколько минут вы сами его увидите.

— И там жила Бернадетта? — спросила Лиз.— Как же она такое вынесла?

— Да, жизнь у нее и впрямь была не сахар,— ответила Жизель.— Бернадетта была маленькой, очень милой девочкой, веселой и сообразительной. Французского языка она почти не знала и говорила в основном на местном диалекте. Она была хрупкой, болезненной, мучилась астмой и страдала от недоедания. Чтобы помочь семье, она работала подавальщицей в закусочной, которую держала ее тетка. И еще девочка часто ходила на протекавшую неподалеку реку Гав-де-По. Там она собирала прибитый к берегу плавник, кости, обрезки металла и продавала все это за гроши на местном рынке.

Они свернули на узенькую улочку. Дома здесь не ремонтировались целую вечность, со стен осыпалась древняя штукатурка, и все вокруг кричало об упадке и запустении.

— Вот мы и пришли,— сказала Жизель.— Улица Пети-Фоссе, а прямо перед нами — сам «карцер», дом под номером пятнадцать. Давайте войдем внутрь.

Когда они входили в подъезд, Жизель сообщила Лиз, что комната, в которой ютились все шестеро членов семьи Субиру, находилась в задней части дома, в конце длинного коридора, откуда постоянно неслись вопли, ругань, детский плач и жалобы людей на свою горькую долю. Женщины прошли темным коридором, который оканчивался низким дверным проемом, и, остановившись на пороге, увидели группу паломников из Англии. Выстроившись полукругом и склонив головы, они нараспев читали молитву: «Славься, Дева милосердная, посланница Небес». Вскоре они закончили и удалились, после чего Жизель жестом предложила Лиз войти внутрь.

В комнате не было ничего, кроме двух грубо сколоченных деревянных лавок да нескольких поленьев, сложенных у закопченного очага. Над каминной полкой висело старинное распятие темно-коричневого цвета.

Лиз, не веря своим глазам, покачала головой.

— И в этой норе жили шесть человек?

— Да,— кивнула Жизель.— Но вспомните: именно отсюда одиннадцатого февраля тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года Бернадетта вышла, чтобы собрать хворост, которому в каком-то смысле было суждено возжечь звезду Лурда для всего остального мира.— Жизель обвела комнату рукой. — Ну, и что вы обо всем этом думаете?

Лиз взглянула на обвалившуюся штукатурку, под которой обнажились сложенные из необработанного камня стены.

— Я думаю, что городские власти и церковь очень плохо справляются со своими обязанностями, которые заключаются в том, чтобы сохранить в достойном виде место, где жила девочка, сделавшая этот город всемирно известным и процветающим. Не пойму, чем можно объяснить такое небрежение!

Судя по реакции Жизели, подобная мысль никогда не приходила ей в голову. Наверное, она слишком часто бывала здесь и воспринимала убогий вид этого места как нечто само собой разумеющееся.