Через несколько минут он снова появился на балконе, неся в руке листок серебристой раскрашенной бумаги, на котором было написано объяснение в любви в семисложных стихах собственного сочинения. Он свернул листок, спрятал его в чашечку цветка и, обернув его широким листом кувшинки, положил осторожно на воду.

Как нельзя более кстати, поднявшийся легкий ветерок погнал это послание в пролет стены, и через несколько мгновений Жу-Киуань уже вынимала его из воды. Боясь, чтобы ее не застали врасплох, она убежала в самую дальнюю комнату павильона и там с радостью прочла объяснение в любви юноши. Она заметила, что метафоры, которые употребил Чинг-Синг, доказывают его высокое образование. Ей понравились его почерк, подбор слов, точность рифм и блеск образов, но что бесконечно удивило ее, то это имя Чин-Синг. Она так часто слышала от матери о ее сне, где упоминался жемчуг, что сразу поняла, что Чинг-Синг и есть назначенный ей небом супруг.

На другой день ветер переменился, и Жу-Киуань могла послать свой ответ тем же способом. В этом письме, написанном в стихах, сквозь скромность, свойственную молодой девушке, сквозило ответное чувство.

Читая подпись, Чин-Синг не мог удержаться от восклицания: — Яшма, да ведь это тот камень, который видела во сне моя мать. Он, как карбункул, блестел на моей груди. Я должен познакомиться с этой семьей, так как эта девушка предназначена мне ночными духами.

Но, выходя из дома, он вспомнил о вражде обоих домов, и не зная, что предпринять, решил посоветоваться с матерью и рассказал ей историю своего знакомства с девушкой. Жу-Киуань, в свою очередь, сообщила все госпоже Ту. Обе матери, взволнованные совпадением имен, снова отправились к бонзе.

На этот раз бонза ответил, что таково действительно значение сна и что презреть это указание значит навлечь на себя гнев богов. Тронутый настоянием обеих матерей, а также и их подарками, бонза согласился уговорить Ту и Куаня. Он выполнил это поручение так ловко, что враги не могли отказаться от своих слов, узнав имена жениха и невесты.

Увидавшись после долгой разлуки, бывшие друзья удивились своему ослеплению и только теперь поняли, как они нуждались друг в друге.

Сыграли свадьбу, и Жемчуг с Яшмой смогли, наконец, разговаривать друг с другом напрямую.

Стали ли они от этого счастливее, мы не знаем, потому что счастье нередко только тень на воде.

МИЛИТОНА

I

В благороднейшем и достославнейшем граде Мадриде, в понедельник dia de toros, ^[41]как говорят испанцы, июня 184… года, к дому на улице Сан-Бернардо подошел привлекательный на вид молодой человек, находившийся по всем признакам в довольно скверном расположении духа.

Из окна этого дома вырывались нестройные звуки фортепьяно, что явно усилило недовольство молодого человека; он остановился перед дверью, как бы раздумывая, входить ему или нет, но, поборов неприязненное чувство, принял наконец мужественное решение и взялся за дверной молоток, в ответ на грохот которого на лестнице послышались тяжелые, неуклюжие шаги лакея-галисийца, спешившего отворить гостю.

Можно было подумать, что какое-нибудь досадное дело — необходимость обратиться к ростовщику, уплатить долг или выслушать нравоучение из уст престарелого ворчуна-родственника — омрачало веселое от природы лицо дона Андреса де Сальседо.

Ничуть не бывало.

Дон Андрес де Сальседо, не имея долгов, не занимал денег, а поскольку все его родственники умерли, он не ждал наследства и не опасался увещеваний со стороны сварливой тетки или своенравного дяди.

Следует все же сказать, — хотя истина отнюдь не свидетельствует об учтивости дона Андреса, — что он попросту шел с ежедневным визитом к донье Фелисиане Васкез де лос Риос.

Донья Фелисиана Васкез де лос Риос была девушка из хорошей семьи, довольно миловидная и достаточно богатая, с которой дон Андрес должен был вскоре сочетаться брачными узами.

Конечно, в этом свидании не было ничего такого, что могло бы омрачить чело двадцатичетырехлетнего молодого человека, и перспектива провести час или два в обществе novia, ^[42]«которой едва минуло шестнадцать весен», казалось, не могла бы испугать его.

Дурное расположение духа отнюдь не исключает желания нравиться, вот почему Андрес, успевший бросить сигару еще на улице, тщательно стряхнул, поднимаясь по лестнице, белый пепел с отворотов фрака, пригладил волосы и закрутил усы; он подавил также свое недовольство, и самая любезная улыбка заиграла, словно по заказу, на его губах.

«Только бы ей не пришло в голову, — подумал он, переступая порог дома, — репетировать со мной этот мерзкий дуэт Беллини — ему просто нет конца, да еще приходится петь его раз двадцать подряд. Я опоздаю к началу корриды и не увижу ужимок альгвазила, когда откроют ворота загона для быков».

Вот что беспокоило дона Андреса, и, надо сказать, его опасения были более чем основательны.

Фелисиана сидела на табурете, слегка наклонясь вперед, и разбирала злосчастную партитуру, открытую на самом предательском месте; растопырив пальцы и отставив согнутые в локтях руки, девушка с силою ударяла по клавишам и повторяла один и тот же трудный пассаж с упорством, достойным лучшего применения.

Она была так поглощена этим занятием, что не заметила дона Андреса, о котором горничная не доложила, так как он был свой человек в доме и жених молодой хозяйки.

Соломенная манильская циновка, покрывавшая плиточный пол, заглушала шаги Андреса, и он дошел до середины комнаты, не обратив на себя внимание доньи Фелисианы.

Пока донья Фелисиана терзает свой инструмент, а дон Андрес стоит позади нее, не зная, что ему делать, — откровенно ли прервать это шумное уединение, или возвестить о своем присутствии легким покашливанием, было бы, пожалуй, уместно бросить взгляд на помещение, где происходит описываемая нами сцена.

Стены комнаты покрыты блеклой клеевой краской; исполненные гризайлью лепные украшения и наличники обрамляют окна и двери; несколько гравюр меццо-тинто, выписанных из Парижа: «Воспоминания и сожаления», «Маленькие браконьеры», «Дон Хуан и Гайде», «Мина и Бренда» — развешаны на зеленых шелковых шнурах в строгом соответствии с законами симметрии. Диванчики, набитые конским волосом, стулья со спинкой в виде лиры, комод и стол красного дерева, украшенные головами сфинксов — память о покорении Египта, — два канделябра под стеклянными колпаками, а между ними настольные часы, изображающие Эсмеральду, которая учит козочку писать имя Феба, — таковы вещи, дополняющие эту изысканную обстановку.

Оконные занавески из швейцарского муслина с претенциозными разводами и всевозможными медными побрякушками воспроизводят с прискорбной точностью образцы, помещаемые в парижских модных журналах и литографированных изданиях.

Следует отметить, что эти занавески возбуждали всеобщее восхищение и зависть.

Несправедливо было бы умолчать о множестве стеклянных собачек, о современных фарфоровых статуэтках, о филигранных корзиночках с эмалевыми цветами, алебастровых пресс-папье и раскрашенных бельгийских шкатулках — все эти блестящие безделушки загромождают этажерки комнаты, свидетельствуя о страстной любви Фелисианы к искусствам.

Фелисиана Васкез, воспитанная на французский манер, ставила превыше всего «последнюю» моду; недаром по ее настоянию вся старинная мебель была отправлена на чердак, к великому сожалению дона Херонимо Васкеза, отца девушки, человека разумного, но слабовольного.

Десятисвечные люстры, лампы о четырех рожках, кожаные кресла, дамасские драпировки, персидские ковры, китайские ширмы, часы на подставках, мебель, обитая красным бархатом, письменные столы с инкрустацией, темноватые полотна Орренте и Менендеса, огромные кровати, массивные столы, четырехстворчатые буфеты, шкафы с двенадцатью выдвижными ящиками, огромные вазы для цветов — вся эта испанская старина уступила место третьеразрядной современной роскоши, от которой отказалась бы любая английская горничная, хотя эта роскошь и приводит в восторг простодушных людей, идущих в ногу с цивилизацией.