Что же делать? Пока я решал этот вопрос, маятник качнулся в противоположную сторону…

На этот раз мне позвонила не Эмма Драуле, а сам Жакович. Голос его излучал доброжелательность.

– Здравствуйте, Косачевский. Эмма говорила, что вы хотите со мной встретиться.

– Да, – подтвердил я.

– Ну что ж, если это желание у вас еще не пропало, то я к вашим услугам, тем более что мне необходимо кое-что у вас выяснить.

– Относительно Прозорова?

– Вы догадливы.

– Ну, об этом не так уж трудно догадаться.

Жакович предложил встретиться в клубе «Факел». Это был пропагандистский и агитационный центр набатовцев, которые после соглашения с Махно весьма привольно чувствовали себя в Харькове. Я бы предпочел какое-нибудь другое место. Но право выбора было за ним.

…Мы беседовали в расположенной за сценой узкой комнате, заваленной пропахшими карболкой матрасами и растрепанными книгами. Видимо, когда-то здесь хранился театральный реквизит. Не совсем подходящая для беседы комната.

– Неуютно, но безопасно, – сказал Жакович, любезно подвигая мне одно из двух соломенных кресел. – При белых здесь у нас был временный склад оружия.

– А вы, гляжу, стали печься о своей безопасности?

– Возраст, Косачевский, возраст, – сказал он. – Седею и умнею. Стал более нежно относиться к себе. Ведь с возрастом почти каждый человек убеждается, что самый близкий и самый верный его друг – это он сам. А друзей надо беречь, холить, хранить им верность. Лучше изменить идеям, чем друзьям, не правда ли?

Жакович философствовал с шутливой небрежностью богатого и знатного барина, привыкшего к подобострастному вниманию окружающих. В Гуляйполе я за ним такого не замечал. Как ни странно, но со времени нашей встречи у Корейши он помолодел, хотя, действительно, седины прибавилось. Вьющаяся густая шевелюра, узкое, как клинок, лицо, темные, снисходительно оценивающие меня глаза: и не велик будто, и не мал. Так, середка наполовину…

Кем он сейчас себя ощущал? Махновцем, членом совета «Алмазного фонда», прожигателем жизни или иностранным туристом, случайно попавшим в Харьков?

– Расскажите мне все о Глебе, Косачевский, – попросил он, и сразу же стало ясно, что передо мной заботливый родственник. – Мне говорили, что он арестован. За что?

Я рассказал об ограблении Кустарем квартиры Прозорова (Прозоров от него это скрывал), об убийстве Глазукова, у которого оказалась табакерка Позье, о смерти Кустаря, о том, как мы вышли на мать Прозорова, Полину Захаровну.

– Видите, как опасно делать подарки, – сказал Жакович и спросил: – Глеб в тюрьме?

– Теперь уже нет.

– Отправили в ставку Духонина? Смерть за смерть?

– Нет. Его задушили сокамерники.

– За что?

– За убийство ювелира. Глазуков был связан с уголовниками. Кто-то в камеру передал ксиву, то есть письмо.

– Жаль мальчика, – сказал Жакович. – Сестра любила его. Надеюсь, Полину Захаровну вы не арестовали?

– А какие основания для ареста? Она на свободе.

– Жаль мальчика, – повторил Жакович и, помолчав, сказал: – А любопытная штука табакерка Позье. Опасайтесь ее, Косачевский. Она принадлежала моей матери, и мать говорила, что всем своим владельцам эта табакерка приносила несчастье, даже Его величеству императору Павлу I. Вы что-нибудь слышали о его смерти? Нет? Ему проломили голову табакеркой. Утверждают, что именно этой. Не исключено. Во всяком случае, мать верила. Она за эту легенду дополнительно уплатила ювелиру, продавшему ей табакерку, двадцать или тридцать тысяч рублей. Легенда, пожалуй, стоила этого, как вы думаете?

– Каждая легенда чего-нибудь да стоит, – сказал я.

– Каждая, – согласился Жакович. – Легенды всегда были в цене и пользовались большим спросом на рынке. Когда-нибудь я устрою аукцион легенд. Первый в мире аукцион. Пущу с молотка легенду о золотом веке человечества, об Иисусе, о рыцарях, революциях… Каждая легенда от десяти до тысячи долларов. Я ведь стану миллионером.

– Вряд ли. Думаю, что, лишив людей легенд, вы на подобной распродаже ничего не заработаете.

– Почему?

– Потому что еще до открытия вас разорвут на куски.

Жакович засмеялся:

– Знаете, кого вы сейчас повторили, Косачевский? Архимандрита Димитрия. Он считает, что людей можно лишить еды, одежды, обуви, свободы – они это переживут и всегда найдут какой-нибудь выход из положения. Но если отобрать у них веру, они тут же погибнут. И люди знают это, поэтому убьют каждого, кто покусится на их веру.

– В легенды?

– Конечно. Только слово «легенды» архимандрит не любит, как вы знаете. Он предпочитает слово «бог». Но это уже детали… А вы в бога верите, Косачевский?

– В детстве перил.

– В детстве и в старости все в него верят. А сейчас вы во что верите? Архимандрит говорит, что только в Маркса, пролетариат и революцию.

– Не только. Я во многое верю, Жакович.

– Например?

– Например, в свою удачу.

– Считаете, что сегодня вашим агентам удастся пристрелить меня?

– Разве это удача? Это было бы очень печально, Жакович. Я верю в другое.

– Во что же?

– В то, что наша встреча даст какие-то результаты, что вы поможете в розыске ценностей «Алмазного фонда».

– Вы действительно в это верите?

– Конечно.

– Кредо, квиа абсурдум – верю, потому что абсурдно?

– Почему же абсурдно?

– Не вижу логики.

– А собственно, зачем она вам?

– То есть? – опешил он.

– Зачем вам вдруг потребовалась логика? По-моему, вы с ней всю жизнь сражались. И, насколько мне известно, весьма успешно. Последователь Махайского, чуть было не террорист, затем монархист, жуир, фронтовой герой, дезертир, меньшевик, член совета «Алмазного фонда» и, наконец, махновец. Где тут логика? По-моему, в вашей жизни было все, кроме нее.

Он прищурил глаза, усмехнулся:

– Так, может быть, стоит восполнить этот пробел?

– Не думаю. Надо быть хоть в чем-то последовательным, – сказал я. – Если вы раньше стояли над логикой, то зачем вам теперь опускаться до ее уровня?

К счастью, Жакович почувствовал юмор ситуации. Впрочем, вполне возможно, что юмор здесь был ни при чем, а просто сработал еще раз закон маятника. Как бы то ни было, но по выражению его лица я понял, что близок к цели.

– Кажется, придется оправдать вашу веру, – сказал он. – Действительно, не стоит перед отъездом из России опускаться до уровня житейской логики. Это не мой, а ваш удел, Косачевский. Да и какое, собственно, значение имеет сейчас вся эта история!

– Для вас, – уточнил я.

– А я всегда имею в виду только себя, – сказал Жакович. – Так что именно вас интересует?

– Все, что вы знаете.

– Это слишком много. Не хочу вас обременять.

– Тогда то, что произошло после ареста Галицкого. Он был арестован здесь?

– Да, здесь, в Харькове, на Пушкинской, – подтвердил он. – Его опознал один человек, знавший по Тобольску и его, и его родителей. Некто Уваров.

– Ваш коллега по «Алмазному фонду»?

– Он самый.

Галицкий был арестован двадцать пятого октября девятнадцатого года, а уже тридцатого Жакович-Шидловский через третьих лиц устроил встречу Алексею Мрачному с полковником Винокуровым. Винокуров был сама предупредительность. Он заверил, что приложит все силы к освобождению мальчишки, но он не бог. Увы, это зависит не только от него. Тяжелое и сложное дело. Скупка и продажа оружия приобрели такой массовый характер, что этим обеспокоены в штабе Добровольческой армии и на прошлой неделе его специально к себе вызывал генерал Май-Маевский.

Алексей Мрачный правильно понял полковника. Приблизительно через десять дней в Харьков были переправлены хранившиеся у Кореина экспонаты университетского музея, брошь «Северная звезда», «перстень Калиостро», бонбоньерка «Комплимент» и александрит «Цесаревич», принадлежавший некогда патриаршей ризнице. Галицкий ходил у Корейши в друзьях. И все-таки, расставаясь с этими вещами, предназначавшимися для Всемирного храма красоты, Корейша разве что не плакал кровавыми слезами.