– Собирался сказать вам, Виталий Владимирович… – начинаю было я. Но тут у Бочкова звонит мобильный. Он вынимает его из кармана пиджака, смотрит на дисплей и скороговоркой произносит: «Прохоров». Я киваю в знак понимания того, что он должен отвлечься от нашего разговора.
– Да!… – говорит Бочков в трубку. – Хорошо, я уже на улице стою…. Жду!».
Он отключается, а через несколько секунд в дверном проходе нашего корпуса возникает фигура ректора. Еще спустя примерно такое же время он подходит к нам, поправляя старомодные роговые очки и стряхивая лишь ему заметные пылинки с черного, как смоль, костюма.
Я несмело протягиваю Прохорову ладонь и внимательно всматриваюсь в его строгие черты лица, как у хрестоматийного конструктора советского оборонного завода. От рукопожатия он не отказывается, чем вызывает у меня прилив симпатии. Все-таки он мне очень импонирует, наш Юрий Анатольевич – за понимание им общей ситуации. Не сомневаюсь, что до него не единожды доходили слухи о моей бурной деятельности. А, может быть, и не только слухи, но и пояснительные записки, которые некоторые сволочи подбрасывают в развешанные по всему институту ящики с надписями «Ваши жалобы и предложения ректору». Три с лишним года назад, в сентябре две тысячи шестого, эти проклятые ящики только появились, и, надо сказать, появились они потому, что в июне повязали доцента с кафедры химии, а в августе торжественно вывели в наручниках одного товарища, переведенного к нам Дулкановой с кафедры физкультуры (Ха-ха! Нашла кузницу кадров!), за «способствование поступлению в вуз». И уже в сентябре ректор на собрании трудового коллектива заявил, что больше не хочет оправдываться перед УБЭПом и прокуратурой, а хочет иметь упреждающую информацию. Он во всеуслышание (и, я думаю, почти искренне – знающие люди мне говорили, что он в бытность свою профессором от студентов точно ничего не брал) сказал, что «мы со взятками боролись и будем бороться». Реакцией на это были каменные выражения на лицах профессорско-преподавательского состава, вся сверхсерьезность которых была призвана изо всех сил сдерживать способные появиться улыбки. Все, да и сам Прохоров, заведомо понимают, что, во-первых, если посадить или хотя бы просто отстранить от работы девяносто процентов преподавателей, то подготовка кадров для стратегически важных отраслей промышленности на этом будет завершена. А, во-вторых, все прекрасно осознают, что не могут жить нормально на ту зарплату, которую государство им выплачивает с девяносто второго года. Существовать – да, но и то не всегда: до недавних времен и это было проблематично.
Правда, во время того же собрания ректор почему-то сказал и явную чепуху. Недобрым словом помянув ушедшего от нас в места не столь отдаленные химика Горелого (фамилия того явно подвела), он громко произнес в микрофон:
– Вот, смотрите! Из-за каких-то четырех тысяч – и три года поселения! Ну, неужели нельзя было, как сотрудникам кафедры информатики или иняза, организовать еще весной курсы и заработать тем самым гораздо большие деньги?!
Наверное, физикам и математикам, компьютерщикам и «англичанам» действительно имеет смысл организовывать такого рода курсы, но что делать при этом почти всем остальным – ассистентам и доцентам кафедр с названиями «Детали машин», «Сопротивление материалов» или «Теоретические основы теплотехники»? Да и четыре тысячи – это на самом деле вовсе не четыре тысячи. А только с одного человека… И даже не за пятерку…
Всё это моментально проносится у меня в голове. Но ректор руку все-таки пожимает, что, несомненно, хороший знак.
– Виталий Владимирович! – обращаюсь я к Бочкову. – Можно мне отвлечь Юрия Анатольевича совсем ненадолго, прежде чем вы с ним пойдете?
Бочков великодушно кивает. Я, отчасти из неподдельного чувства благодарности Прохорову за либеральное к себе отношение, отчасти – из-за желания «подлизнуть» – не без этого, конечно, – говорю ему почти торжественно и витиевато:
– Юрий Анатольевич! Я недавно выписал себе из отличного издательства в Москве уникальную книгу. Автор – Опарин, «Физические основы бестопливной энергетики». Там – про то, что противником абсолютизации второго закона термодинамики был сам Циолковский, а уж у него-то был нюх на открытия! Про то, что существовали аппараты, работавшие вопреки этому закону, которым присуждались первые места на конкурсах и премии, а потом отбирались обратно. Вы не откажетесь, если я и для вас сделаю аналогичный заказ?
– Не откажусь, – говорит ректор серьезным тоном. Бочков при этом недобро усмехается, очевидно, усматривая в происходящем сплошной подхалимаж.
– Тогда отлично! – я даже мысленно подпрыгиваю на месте. – Понимаете, я ведь сам-то занимаюсь не философией, а системными исследованиями. Есть такой закон рекордной универсальности – закон Ципфа-Парето. Описывает абсолютно разные вещи. В его формуле показатель степени для распределения богатства и гравитационной плотности звездных систем один и тот же. А Роджер Пенроуз – это известный математик – утверждает, что в процессе мышления напрямую задействована гравитация. Вот я и подумал: если Циолковский писал, что гравитация способна блокировать действие второго закона, делая энтропию нулевой, то, значит, Пенроуз скорее всего прав, ведь мышление как раз безэнтропийно. И обеспечивается это гравитацией. А закон Парето это косвенно подтверждает…
– ….Ладно-ладно! – почти одновременно прерывают меня Бочков и ректор. Последний при этом с улыбкой произносит напоследок:
– Можете принести эту книгу, я почитаю.
Прохоров и мой непосредственный начальник на всех парах начинают мчаться к В-корпусу. «Потом договорим!» – на ходу машет мне рукой Бочков. «До свидания!» – выпаливаю я вслед им обоим. Ответа не получаю, но меня это нисколько не расстраивает. Мне уже оказано внимание, и я этому рад.
Последовавшая за презентацией нового шефа летняя сессия оказалась настолько успешной, что я смог на заработанное три раза слетать в Европу, – причем не в какие-нибудь дешевые, хоть и красивые, страны типа Чехии, а в дорогие вроде Португалии и Франции, – и один раз из этих трех еще вывезти туда свою избранницу. Лафа повторилась и в зимнюю сессию «Две тысячи девять». Жизнь мне казалась прекрасной как никогда. И вот после всего этого я начинаю видеть шефа только в плохом настроении. Он разговаривает со мной медленно и негромко при его холерическом темпераменте; почти без мата, обилие которого у него является признаком если не доверия, то хотя бы того, что он считает нужным демонстрировать это самое доверие. А недавно он начал обращаться ко мне на «вы». Мои отношения с ним не просто испортились – самих отношений-то практически не осталось, и я гадал, чем это могло быть вызвано. Тем, что к нему приходили трое моих задолжников, которые принципиально отказывались мне платить, а сами сдать не могли ввиду отсутствия необходимого объема оперативной памяти в голове? Вряд ли: он и раньше понимал, и даже знал наверняка, что у меня мало кто получает зачет или экзамен бесплатно. Не потому, что я такой ужасный монстр, а потому, что самим нашим учащимся тинейджерам так проще – отдал немного «мани», и никаких проблем. Так или иначе, но его настроение ничего хорошего мне не сулило. Оно означало лишь то, что он не позволит мне на этот раз просто так, запросто собрать со студентов деньги, пообещав им беспроблемную сдачу. Тем более, в условиях, когда нас строго обязали принимать экзамены не поодиночке, а парами, это грозило тем, что в комиссию со мной будет назначена какая-нибудь Ягирова, которая уже однажды чуть не испортила мне малину. И рядовая, казалось бы, формальность (обычно никто друг к другу на экзамены не ходит, а просто подписывает, не глядя, ведомости, а если нет того, кто к тебе назначен, всегда можно подписать у кого-нибудь другого) могла обернуться реальным присутствием человека, который будет топить всех моих липовых отличников и отличниц направо и налево. Что и вынудило меня опять заняться ремеслом, которое, как мне казалось, я уже безвозвратно оставил в прошлом – рейдерством на различных кафедрах нашего отнюдь не маленького вуза в интересах заинтересованных студенческих лиц.
