Нымза очень хладнокровно взглянул на страшное оружие, потом на детей и спросил Зуба, чуть усмехнувшись своими раскосыми глазами:

– Не пугай, брат русский, Нымзу… Моя не боится… На лесного хозяина пошел, не боится, твоя нож тоже не боится. Лучше толком говори: за что ножом грозишь детям?…

– Они сделали так, что моего отца и брата забрали, чуть не убили их, в тюрьму посадили… И меня бы посадили в тюрьму, да я вырвался и убежал. Мы их с отцом и братом, бездомных сирот, приютили, хлебом их кормили, за своих родных держали, а они, злодеи, на нас же напали, честных людей… Убить их мало, вот что! – глухо, хрипло и злобно вырвалось из уст бродяги.

– Ты лжешь, Зуб! Ты лжешь! – крикнул вне себя Андрюша и, весь дрожа от негодования, выскочил вперед. Его глаза горели, щеки пылали. Он весь трепетал от гнева, злобы и негодования. – Ты лжешь, – крикнул он еще раз, – не мы злодеи, а ты и твой отец с братом хотели погубить человека, а мы…

Андрюша не договорил. Как лютый тигр, Зуб бросился на него, пригнул его к земле и навалился на него всем телом. Казалось, еще минута – и от несчастного мальчика не останется и следа.

Сибирочка с плачем кинулась к бродяге и, рыдая, молила его пощадить ее маленького друга.

Зуб был вне себя от бешенства и злобы. Он не смел на глазах Нымзы покончить с мальчиком и в то же время не мог снести смелой выходки ребенка.

– Стой, приятель, стой! Моя говорить хочет, – неожиданно ударяя его по плечу, произнес остяк, – твоя мальчонка наказать хочет, так пусть твоя накажет, я помогу твоя… Моя с твоя мальчонка свяжет и на санки положит… И девушка тоже… Лун в санки впряжет… Твоя с ними сядет и на русская город повезет. Там русская начальник судить будет и наказан будет, кто виноват… Ладно моя говорит? – спросил он в заключение.

– Ладно говорит! – усмехнулся Зуб и, мгновенно поднявшись с пола, освободил Андрюшку.

Тот встал с угрюмо потупленными глазами. Он понял, что взрослому, сильному бродяге легко справиться с ним, с мальчиком, едва достигшим четырнадцати лет. А тут еще Нымза предлагает помощь его врагу… Предатель Нымза!

А Нымза уже нес веревки и крепко скрутил ими руки и ноги Андрюши.

– Твоя не сердись, приятель, – добродушно лепетал остяк, – твоя связать надо, не то убежишь твоя… И она связать тоже… – указал он на Сибирочку. – И в санки положить обоих надо… И Лун запречь… Она, – ткнул он пальцем в Зуба, – на русский город твоя повезет… Там тебя русский начальник судить будет.

Схватив связанного по рукам и ногам Андрюшу поперек тела, Нымза вынес его из чума и положил в санки, поставленные под навесом, сделанным из хвороста и ветвей.

Бессильный и взбешенный, несчастный Андрюша лежал на санях, не будучи в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой.

«Все кончено, – холодея от ужаса, подумал мальчик, – злодею Зубу удалось уверить остяка, что мы сделали какое-то зло, что мы виновны и нас надо судить. И Нымза предал нас бродяге. Конечно, Зуб не повезет нас в селенье, а завезет в тайгу и там безжалостно зарежет своим огромным ножом. А Нымза и не подозревает этого; он ведь не знает, кто такой Зуб. Что же делать теперь?»

Эти мысли вихрем проносились в голове мальчика и рвали ему сердце.

Нымза между тем, лепеча что-то по-остяцки, торопливо вернулся в чум. Вскоре Андрюша увидел его вышедшим оттуда с Сибирочкой на руках. Девочка была связана тоже по рукам и ногам. На ее бледном личике был написан смертельный ужас.

– Нымза… послушай, Нымза… Он налгал тебе… он виноват, а не мы… Он беглый преступник и злодей… Освободи нас… во имя Бога, Нымза! – прошептал Андрюша, вкладывая в свой голос самую горячую мольбу.

Но Нымза не слушал его. Он молча положил девочку подле на санки, потом свистнул Луна, который и появился из чума в тот же миг. Так же молча остяк стал впрягать в сани свою большую собаку, вовсе не глядя на детей. Казалось, точно ему было стыдно встречаться глазами со взорами своих жертв. Он торопливо покончил работу и поспешил обратно в чум.

Вскоре оттуда послышался его голос, говоривший Зубу:

– Твоя может отдыхать… Твоя спи спокойно… Ребята не ушел… Веревки крепкий… А отдохнет твоя… ехать может… Лун дорога знает… Лун умен… больно умен собака…

– Ладно, усну, притомился я! – послышался в ответ грубый голос Зуба, и за ним последовал сладкий зевок.

Должно быть, вкусный обед и теплота чума разморили бродягу, и его теперь клонило ко сну. Вскоре голоса в чуме затихли, и оттуда послышался один только храп. Воспользовавшись этим, Андрюша тихо проговорил бодрым голосом на ухо своей маленькой подруге:

– Не бойся ничего. Он не посмеет сделать нам зла! – и в то же время с горечью подумал про себя: «Вряд ли он завезет нас далеко… Вернее, он убьет нас тут же, поблизости чума. Как он обманул доверчивого Нымзу! Ну что ж! Когда-нибудь надо умирать… Жаль только Шуру. Она еще так мала и не видела жизни… Бедное дитя!»

Он с усилием повернул голову в сторону девочки, желая еще раз ободрить ее, и увидел, что она лежит без движения. Сибирочка, очевидно, либо, не подозревая всей страшной опасности, уснула, несмотря на неудобное положение в санях, либо, напротив, от пережитых волнений лишилась чувств.

Короткий зимний день клонился к закату. Было не позднее трех-четырех часов, а уже сумерки сгущались в тайге. Поднимался резкий ветер. Деревья зашумели кругом. Запряженный в сани Лун дремал стоя. Андрюша тоже закрыл глаза, стараясь забыться.

Вдруг чье-то легкое прикосновение к его плечу разом вернуло мальчика к действительности.

Перед ним в сумерках сгущавшегося раннего вечера стоял Нымза.

В его руках блестело что-то. Андрюша вгляделся попристальнее в этот блестящий предмет и увидел, что это был нож, тот самый нож, при помощи которого остяк несколько часов тому назад на глазах Андрюши так ловко сдирал шкуру с медведя.

Страшная мысль промелькнула в голове Андрюши: «А вдруг Нымза пришел убить их, чтобы сделать приятное Зубу?»

Холодный пот проступил на лбу мальчика, сердце перестало биться.

Остяк наклонился над лежащим и поднял руку.

Андрюша невольно закрыл глаза, шепча молитву. Что-то холодное коснулось его руки… И когда он снова поднял веки, веревки, связавшие его ноги и руки, а также и Сибирочки, были уже в руках Нымзы.

Последний наклонился к самому уху мальчика и, широко улыбаясь своим плоским, широким, как луна, лицом, заговорил быстро-быстро:

– Нымза – твоя приятель… Нымза – твоя друг… Нымза знает, что там (он указал рукою по направлению чума) спит злодей… Злодей хотела убить твоя и девушка, но моя спасла. Моя решил: надо связать и положить ваша в санки, надо, чтобы злодей видал, как ему помогают, и уснул спокойно… А теперь вот что: бери вожжи… Твоя поедет. Лун повезет. Лун дорогу знает на русский поселок. Там машина ходит. Машина на Тобольск пойдет… С Тобольска на русский землю дальше можно поехать… Ну, твоя прощай… Девушка, прощай тоже… Счастлива дорога… На поселке Лун пошли обратно… Он уж сам дорогу знает. А моя злодею скажет: «Убежали оба и Лун украли». Вот хорошо! Прощай!

И, охваченный радостным оживлением, добрый остяк погладил по голове Андрюшу, потом Сибирочку, недоумевающе, спросонья таращившую глазенки. Затем, попробовав упряжь на Луне, обнял его лохматую голову и долго шептал ему что-то по-остяцки прямо в мохнатое ухо. Лун точно понял, что ему шепнул его хозяин, разом взял с места как встрепанный и не хуже любого коня помчался вскачь, унося привязанные к нему санки с двумя детьми.

Андрюша оглянулся назад: ему хотелось поблагодарить великодушного Нымзу, хотелось выразить ему все, что он чувствовал к своему спасителю в эту минуту; но когда он посмотрел назад, ни чума, ни Нымзы уже не было видно. Одна глухая тайга шумела позади него.

– Какой он добрый! Какой великодушный! Он не побоялся даже дать нам все свое богатство: и Луна, и санки, – говорил Андрюша Сибирочке, предварительно рассказав девочке про поступок Нымзы. И тут же он смолк смущенно, вспомнив, как заподозрил благородного остяка в сообщничестве с бродягой Зубом, как он испугался его ножа, когда тот пришел этим ножом перерезать веревки и дать им свободу…