— Трудно найти сон, коллега? — насмешливо спросил он.

— Не называйте меня так, Сельзник. Вы — дезертир и убийца. У нас нет ничего общего, кроме формы, которую вы обесчестили и которую я собственноручно сорвал бы с вас, если б мог.

Сельзник усмехнулся:

— Хорошенькая неожиданность, правда? Здесь нет ни единой живой души. Что вы намерены со мной делать? Именно эта дилемма и не дает вам заснуть, верно, Жобер? Но если дело только в этом, решение найти просто: расстрел без суда и следствия, вот и все. И тогда вы сможете беспрепятственно продолжить свой путь…

— Прекратите, Сельзник. С кем, по-вашему, вы разговариваете? Я не такой, как вы, и уважаю этические нормы и нравственные принципы.

— И поэтому считаете, что вы лучше меня? Скажите, во имя чего вы стреляете и убиваете?.. Ради чего вы сражаетесь, Жобер? Ради чего носите эту форму?

— Я… я сражаюсь ради ценностей цивилизации, в которую верю.

Сельзник покачал головой:

— Христианский запад… Его не было бы без Иуды… Скажите, Жобер, вы когда-нибудь испытывали на своей шкуре, что это такое, когда вас ненавидят и презирают, что значит быть волком, изгнанным из стаи? Вот мы проявляем истинный героизм… такие люди, как я. Только нам хватает храбрости бросить решающий вызов…

Жобер отпрянул, скрывая растерянность.

— Это не спасет вас от спецкоманды, Сельзник. Клянусь вам.

— Никому не дано предвидеть, кого и когда настигнет смерть, Жобер. Вы солдат и должны это знать. — Он помолчал и перевел взгляд на флаг, висевший на углу крепостной стены. — Вы обратили внимание на это знамя? Никто его не спустил. Возможно ли такое? — Легкий ветерок едва колыхал потрепанную ткань, свисавшую с флагштока. — Вы спрашивали себя, почему никто не спустил это знамя, полковник Жобер?

По телу полковника пробежала дрожь при мысли о том, что имел в виду Сельзник; он почти бегом вернулся в редут, зажег огарок свечи и поставил его в фонарь, потом вышел за стены, чтобы прочесать пустыню с востока и юга, там, где никто еще не осматривал местность, и оказался перед чредой холмиков, которые ветер почти сровнял с землей. Сбоку лежали непогребенные останки офицера. Форма капитана Иностранного легиона еще покрывала окоченелый труп.

Он почувствовал панику. Что за эпидемия истребила небольшой гарнизон? Не было никаких признаков сражения ни в крепости, ни снаружи. Лишь следы запустения, медленной, неумолимой агонии.

Он вернулся в редут и неторопливо прошел среди своих людей, погруженных в сон, высоко поднимая фонарь, чтобы осветить их лица: быть может, они уже заразились беспощадной болезнью. Быть может, он и сам заразился. Жобер прошел мимо шеста с привязанным Сельзником, который, казалось, спал, но тот вдруг открыл глаза и усмехнулся:

— Это была эпидемия, вы не отвертитесь.

Жобер собрал все свое хладнокровие.

— Быть может, — проговорил он, — но вам не удастся порадоваться этому обстоятельству, Сельзник. Вы вернетесь назад с ними, и я прикажу командиру расстрелять вас, если по какой-то причине не удастся добраться до Бир-Аккара.

— Вам придется убить меня сейчас, — возразил Сельзник, — иначе я скажу им, что вы бросили их на произвол судьбы, и они умрут по дороге от болезни, истребившей здешний гарнизон. Я скажу, что вы не ели и не пили, потому что обо всем знали и не хотели подцепить заразу. Они линчуют вас, Жобер. Не забывайте, кем были эти люди, прежде чем записаться в легион. При данных обстоятельствах им нечего терять. Если только…

— Если только что?

— Если только вы не возьмете меня с собой.

— Куда?

— В Калат-Халлаки и в Пески призраков.

— Вы сошли с ума, Сельзник. Я не…

— Увольте меня от вашей лжи, полковник. Поход долог и скучен, люди переговариваются, а я не глухой и не идиот. Отсюда есть только две дороги: одна ведет назад, в Бир-Аккар, другая уходит в сердце юго-восточного квадрата, по направлению к Вади-Аддиру и Калат-Халлаки. Если вы отправляете этот отряд в Бир-Аккар, значит, сами намерены двинуться на юг.

— Калат-Халлаки не существует, это сказка, одна из многих, бытующих в пустыне.

— Вы забыли, что я работал с Десмондом Гарретом. Калат-Халлаки существует, и вы идете туда, к чему отрицать? И к чему нам мериться силами?

Жобер понял, что у него нет выбора: либо поддаться на шантаж и взять с собой этого исключительно опасного человека в экспедицию, которая уже сама по себе крайне рискованна, либо убрать его, немедленно. По сути, последнее означало лишь ускорить действие правосудия, в любом случае неотвратимого. Он мог бы отвязать Сельзника и убить, а людям сказать, что тому удалось освободиться и он пытался бежать. Жобер шагнул за шест, снял с него наручники и поднес руку к кобуре. Сельзник немедленно понял, что происходит.

— Да, — сказал он, — возможно, это наиболее мудрое решение. Но вы уверены, что это не хладнокровное убийство? Уверены, что не совершаете чудовищную несправедливость?

— Я предпочел бы отдать вас в руки правосудия, но вы не оставляете мне выбора, Сельзник, — ответил Жобер, целясь в него из револьвера.

Сельзник пристально смотрел ему в глаза, без трепета, без тени сомнения.

— Смерть не может быть хуже жизни, но прежде чем спустить курок, ответьте на мой последний вопрос, полковник. Вы ведь знаете истинную причину, по которой ваше командование столь ожесточенно преследует меня, верно? И поэтому намерены убить.

— Дезертирство, смерть генерала Ласаля и его людей…

— Не прикидывайтесь дурачком, Жобер. Если вы подарите мне еще пять минут жизни, я назову вам настоящую причину, и ваша душа или останется спокойной, если вы достаточно циничны, или будет мучиться остаток дней от угрызений совести и стыда, если в вас есть искра той чести, которой вы так кичитесь.

Палец Жобера, застывший на курке, готов был спустить его, но что-то удержало полковника. Он знал, что Сельзник во время войны исполнял тайные поручения, соответствующие его свирепой и не знающей моральных сомнений натуре, в том числе работая и на его страну, но не хотел вникать глубже, предпочитая безоговорочно подчиняться. Сельзник понял, что творится у него в душе, и продолжил:

— Ваше правительство вверило мне во время войны командование отрядами, в чьи обязанности входило расстреливать солдат, обвиненных в трусости перед врагом. Тысячи молодых людей, Жобер, чьим единственным преступлением было нежелание участвовать в бессмысленной резне, подобно сотням тысяч ваших товарищей, уничтоженных пулеметными очередями, вынужденных идти в самоубийственную атаку по приказу тупых и бездарных генералов. Вот настоящая причина, по которой они хотят расстрелять меня после моего бегства в легион. Вот настоящая причина, по которой вы сейчас спустите курок.

Жобер опустил оружие и молча выдержал взгляд Сельзника, полный безумного блеска.

— Вы отправитесь со мной, — сказал он. — При данных обстоятельствах нужно идти до конца.

Он вернулся на маленькое кладбище, обнаруженное им по ту сторону редута, и похоронил тело, остававшееся непогребенным, а потом уничтожил, насколько смог, следы курганов, высившихся над останками других солдат, чтобы его люди не увидели их на рассвете. Закончив свой труд, он сел, прислонившись к стене, обдумывая, что делать, когда встанет солнце. Он не мог отправить людей обратно в Бир-Аккар, потому что не находил объяснения такому приказу, и не мог взять с собой — если болезнь поселилась в ком-либо из них, заразится весь отряд. Он прикажет им остаться в крепости, чтобы привести ее в порядок и нести караул до его возвращения. Если инфекция ушла, они выживут и он заберет их с собой на обратном пути. Если же они приговорены, по крайней мере, у них есть укрытие, где можно спокойно дождаться смерти.

Он заснул перед зарей, ища хотя бы короткого отдыха для своего потрясенного разума и измученной совести.

Огонь маленького костра был единственным светом в огромном пустом пространстве; вой шакала — единственным звуком в абсолютной тишине.