Так прошли первый день и первая ночь. Гаррет, без пищи и воды, привязанный к скале за запястья и щиколотки, обессилел, измученный жаждой. Но непрекращающийся звук ножа, скребущего стенку гроба, хоть и ставший слабее, придавал ему энергии.

Он не представлял, как этот человек, двадцать четыре часа пролежавший взаперти с трупом в столь тесном пространстве, еще не умер от клаустрофобии и ужаса. Где он берет силы, чтобы продолжать свою работу? Периоды напряженного труда постепенно уменьшались, и росли промежутки тишины, тревожные, поскольку из саркофага не доносилось ни единого звука, а Гаррет не осмеливался заговорить. Быть может, эль-Кассем спал в эти бесконечные минуты молчания? Какие кошмары блуждали в его сознании? Какие муки он испытывал?

Снаружи слышался смех их тюремщиков, в ожидании хозяина игравших в нарды.

Он поклялся, что найдет Сельзника и заставит его заплатить за столь ужасные страдания.

На рассвете третьего дня после долгого безмолвия Десмонд Гаррет, уже почти в бреду от голода и усталости, услышал едва различимый стук камешка, упавшего на землю с высоты в несколько сантиметров. В предрассветной тишине этот слабый, сухой звук показался ему раскатом грома. Он невольно посмотрел в сторону шума, и сердце подпрыгнуло у него в груди. Стенка саркофага начала крошиться как раз в том месте, которое он указал эль-Кассему.

— Ты справился, — сказал он. — Слышишь, эль-Кассем? Ты справился!

— Я знаю, — донесся голос. — Я вижу свет. Сколько сейчас времени?

— Утро третьего дня.

— Третьего? Проклятие! Я рассчитывал, что это вечер второго.

— Не падай духом, увеличь отверстие, чтобы просунуть туда кулак.

Потребовалось еще четыре часа терпеливой работы, прежде чем эль-Кассем мог просунуть кулак в дыру, проделанную им в стенке саркофага. И Гаррет начал направлять его движения в сторону веревки. Но нож почти стерся от длительного трения о песчаник, лезвие превратилось в жалкий обломок. Нажимая слабо, эль-Кассем не мог перерезать веревку, если же надавливал сильнее, создавалась опасность привести в движение курок и спровоцировать выстрел.

Тогда эль-Кассем решил заточить остаток лезвия и еще полчаса водил им по стенке саркофага. Наконец он снова начал терпеливо перерезать веревку, останавливаясь, когда Гаррет предупреждал, что ружье вот-вот выстрелит.

Но после каждого перерыва он терял то место, где уже перепилил волокна, и работу приходилось начинать снова. Наконец сверхчеловеческое упорство победило коварство Сельзника и веревка разорвалась на две части.

Эль-Кассем еще какое-то время неподвижно и молча лежал в своей могиле, чтобы собраться с силами. Потом сказал:

— Приготовься, эль-сиди. Я сейчас выберусь.

Он встал на колени, уперся спиной в крышку и толкал ее изо всех сил, пока плита не поддалась и не сместилась в сторону. Эль-Кассем толкнул снова, со всей энергией отчаяния, и крышка соскользнула на землю.

Привлеченный шумом, один из бедуинов вбежал внутрь, но эль-Кассем бросил в него нож, попав в основание шеи. Тот упал, зажимая руками разорванную сонную артерию, из которой била кровь, а арабский воин молниеносно подобрал ружье, предназначенное для убийства Гаррета, и выстрелил во второго стражника, в этот момент вбежавшего в гробницу. Забрав оружие, он отдал его Гаррету, предварительно обрезав веревки, привязывавшие его к стене.

Он двинулся к выходу, прижимаясь к скале, и увидел снаружи еще четырех вооруженных людей; все они бросились в укрытие, встревоженные выстрелами и тем, что их товарищи не вернулись. Эль-Кассем отступил в глубь пещеры и еще дважды выстрелил в воздух.

— Зачем? — спросил Гаррет.

— А теперь делай, как я! Скорей. — Эль-Кассем надел куфию и черный плащ одного из убитых.

Когда Гаррет тоже переоделся, они подошли к выходу и эль-Кассем прокричал:

— Все в порядке! Мы их успокоили.

Потом вышел наружу и сделал знак остальным, чтобы те покинули свои убежища. Четверо бедуинов встали, готовые последовать в погребальную пещеру за теми, кого считали своими товарищами, но когда подошли достаточно близко, Гаррет и эль-Кассем молниеносно обернулись и уничтожили врагов ружейными выстрелами. Путь был открыт.

Они подошли к костру бедуинов и жадно напились воды из бурдюков. Потом Гаррет нашел в сумке пищу и предложил ее своему товарищу.

— Нет, спасибо, эль-сиди, — отказался эль-Кассем, — я не голоден.

Гаррет так никогда и не узнал, сказал ли его товарищ правду или произнес эти слова, чтобы заставить его поверить в свои уникальные способности. Это было как раз в его духе.

Они слишком устали и, найдя укрытие, заснули глубоким сном на несколько часов.

Проснувшись, Десмонд Гаррет увидел, что среди скал горит костер, а эль-Кассем снимает кожу со змеи, собираясь ее поджарить.

— В это время они выползают из нор, чтобы охотиться на песчаных мышей, но любой ловец, в свою очередь, может стать добычей. Она вкусная, и… мясо у нее свежее.

— Я знаю, эль-Кассем, — ответил Гаррет. — Я не в первый раз буду есть змею.

Воин устроился поудобнее у костра, разрезал рептилию на кусочки, насадил их на свою саблю и начал поджаривать над углями. Гаррет тем временем собрал в кучу свои пожитки и достал текст Авла Випина, который оставил ему Филипп, прежде чем пуститься в бегство.

— Джебель-Гафар, — повторял он, — что-то тут не так… что-то не так… — Взгляд его упал на строку, где древний прорицатель описывал таинственный памятник. — В моей седельной сумке лежит лупа, — обратился он к эль-Кассему. — Принеси ее, пожалуйста.

Эль-Кассем положил импровизированный шампур на два камня, чтобы змея продолжала поджариваться, и отправился к коню Гаррета, чтобы достать из сумки большую лупу, которую тот всегда возил с собой для изучения надписей и наскальной живописи. Он протянул ее Гаррету, и тот взял, не отрывая глаз от документа. Увеличенные лупой строки открылись в мельчайших подробностях, и Гаррет остановился на словах, описывавших памятник, где таилась опустошительная, яростная сила.

— Цилиндр, увенчанный Пегасом… Пегасом. О Боже!

— Что случилось? — спросил эль-Кассем. — Что ты там увидел?

— Одна буква нечетко написана… ну конечно… знак продолжался вниз, налево… он несколько стерся от плесени… невероятно! Итак, «тау» стала «гаммой». Значит, речь идет не о Пегасе, а о петасе!

— О Аллах, милостивый и милосердный, моя змея! — воскликнул эль-Кассем, почуяв запах гари. Он снял мясо с огня и присел рядом с товарищем. — Так что там такое?

— Все просто, — ответил Гаррет. — В древнегреческом буква «тау» писалась так… — Он начертил ножом соответствующий знак на земле. — И читалась «т», как арабское «та», но если плесень уничтожит эту часть рисунка, — он стер указательным пальцем часть знака, — то «тау» станет «гаммой» и будет читаться «г», как «гаф», понимаешь? А значит, то, что мы считали Пегасом, в действительности является петасом.

— И что это меняет? — спросил эль-Кассем.

— Все, мой друг. В древнегреческом Пегас — это крылатый конь, сказочное создание. А петас — род круглой шляпы с горизонтальными полями, какой носили в древности. Значит, наш памятник — это цилиндр, увенчанный полукруглым куполом… вот так, — нарисовал он кончиком ножа маленькое изображение.

Эль-Кассем вздрогнул, и это движение не ускользнуло от Гаррета.

— Ты что-то знаешь?

Лицо воина потемнело.

— Я слышал об этой башне однажды… когда был еще мал. Один человек, пришедший из южной пустыни, рассказывал ужасные вещи, но его сочли безумным… Ты когда-нибудь слышал о блемиях, эль-сиди?

Гаррет пристально посмотрел ему в глаза и впервые в жизни прочел там страх.

— Дай-ка мне кусочек этой змеи, — сказал он, меняя тему, — что-то я проголодался.

Они молча поели, сидя у костра. Воин-араб размышлял о ночных кошмарах, мучивших его в детстве, после леденящего рассказа незнакомца, а Десмонд Гаррет пытался представить себе этот ужасный памятник, одинокий, словно маяк посреди песчаного моря.