Все это производило очень тяжелое впечатление.
... Наконец доктор пришел. На парусиновом фартуке, что был на нем, и на очках Аполлон заметил мелкие засохшие капельки крови. Вид у доктора был усталый; и не приходилось сомневаться, что Федотов провел бессонную ночь, — вряд ли вообще кто-то из врачей в Петербурге имел возможность спать этой ночью.
Увидев Аполлона, Федотов несколько смутился. И Аполлон понял — почему. Доктору, не привыкшему в жизни лгать, приходилось в отношении Аполлона прибегать к этому недостойному средству — по причинам, о которых Аполлон уже догадывался. Доктор Федотов был хранителем чужой тайны, и от сохранения этой тайны зависели жизнь одних людей и благополучие других.
Аполлон сообщил Федотову, что дома, в котором они до вчерашнего дня жили, более не существует, как не существует и всего того, что этот дом наполняло, — все разрушено, смято, раздавлено или унесено водой... Василий Иванович весьма посожалел о тех своих трудах, кои положил на создание анатомического атласа, — ведь атлас, о котором он мечтал много лет, был почти уже готов. Но, к удивлению Аполлона, сожаления доктора Федотова по поводу затраченного понапрасну труда не были столь сильны, как этого можно было ожидать. Объяснение сего обстоятельства открылось в словах доктора о том, что все атласы на свете не стоят жизни одного безвременно ушедшего из жизни человека... А сколько людей погибло за вчерашний день! Вот трагедия! Вот скорбь!...
Покончив с этим разговором, Аполлон задал Федотову вопрос напрямую: действительно ли жива Милодора и где сейчас находится?..
На что Федотов, пряча глаза, развел руками:
— Я не могу сказать больше, чем вы знаете, — и это была чистая правда.
— Бога ради, Василий Иванович, скажите... откройтесь...
Однако доктор молчал.
Аполлон порывисто поднялся и прошелся по комнате.
— Только что вы так хорошо говорили о жизни человека — человека вообще, — коей следует дорожить, как величайшей ценностью. И сейчас речь идет о жизни — о моей жизни. Кому, как не вам, еще знать, сколь необходима мне правда о спасении Милодоры?..
Вопросом этим Аполлон поставил Федотова в затруднительное положение; тот никак не хотел сказать ничего определенного, и юлить, выкручиваться, уклоняться не умел, да, пожалуй, и не хотел; потому молчал, и молчание его затягивалось.
Тогда Аполлон рассказал, что присутствовал при эксгумации, и поведал, каким недоумением и затем — радостью его закончился этот, как надо было ожидать, очень тягостный акт.
— Там соломенная кукла, Василий Иванович!... И вы это с самого начала знали. Более того: это была ваша выдумка... Все это время вы обманывали меня.
Тут Федотов и заговорил:
— Вы должны простить меня, старика, молодой человек. Да и Мишу Холстицкого... что не посвятили вас...
— Во что же? Во что не посвятили? — не в силах был сдерживаться Аполлон.
— Поверьте, сердце кровью обливалось смотреть на ваше горе, на метания ваши... Но таково было строжайшее веление графа. Мне бы и сейчас говорить не следовало, но раз уж вам так много известно, коли известно вам главное...
Аполлон в волнении схватил его за руку:
— Помилуйте! Какое может быть строжайшее веление, если я был на грани безумия от горя, если я был в болезни и, теряя память, не всегда пони-мал, где даже нахожусь, и где есть страшный сон, и где есть еще более страшная явь!...
— Вот, вот!... — кивнул Федотов. — Вам не приходило в голову, что граф более прозорлив, чем вы, и знает вас более вас самих?
— Но не обо мне же речь.
— Напротив. О вас...
— Тогда объясните. Я не понимаю.
— Извольте... Мне по долгу службы приходится каждодневно сталкиваться со многими человеческими типами да к тому же в разных — и в самых тяжелых — обстоятельствах. Смерть, знаете, болезни... и все, что с этим сопряжено... — Федотов снял очки и принялся тщательно протирать их платочком; засохшие капельки крови он соскабливал со стекол ногтем. — И натура человеческая для меня, старого лекаря, не сокрыта за семью печатями, как, быть может, сокрыта для любого смертного. Посему могу сказать с полным знанием предмета, что вы, любезный друг мой Палон Данилыч, человек весьма нервического склада... так сказать, импульсивный... Вы — талантливый, спору нет. Однако талант и другие лучшие качества таких людей, как вы, и зиждятся на этой самой нервичности. Вы очень впечатлительная и чересчур открытая натура — позвольте уж так выразиться... Имею в виду: можно ли быть открытым чересчур?.. Ваши настроения, ваши тончайшие веяния души — вот они! все на лице... И графу, должно быть, неплохо были известны особенности вашей лирической натуры. Он имел возможность где-то вас наблюдать; делал выводы, помечал себе на манжетах — в трудный момент знание пригодилось... И я не могу ему возразить: высоких свойств поэт, человек горячего трепетного сердца не может быть дипломатом, не может быть военачальником, не может быть царедворцем, как, впрочем, и не сможет быть карточным шулером; лицо, так ясно отражающее душу, всегда с головой выдаст его... Полагаю, что только поэтому граф не удостоил вас честью быть хранителем тайны Милодоры. Он имел основания думать, что вы способны выдать ее своим поведением, каким-нибудь поступком, могущим показаться публике неестественным... А публика, знаете, не вся поголовно настроена с сочувствием.
— А вы! — укорил Аполлон. — Как же вы, называясь другом, могли молчать?
Федотов мягко устало улыбнулся:
— Вот видите: опять в вас заговорило сердце. Хотя разум ваш — я уверен — совершенно согласен с тем, о чем я говорил только что, — удовлетворившись молчанием Аполлона, Федотов продолжил: — Но я подозреваю, дорогой мой друг, — он сделал нажим на последнее слово, — что у графа были еще основания держать вас в неведении по отношению к сути происходящего. Не исключаю, что он хотел проверить вас — насколько сильны ваши чувства к Милодоре. Ни для кого не секрет, граф неравнодушен к ней. Он ее как бы опекает... и одновременно мучится ревностью... — доктор вздохнул и, надев очки, с искренним сочувствием посмотрел Аполлону в глаза. — Как бы там ни было, уважаемый Палон Данилыч, извините нас с Мишей. Поверьте: нам все это время тоже было нелегко.
— Так что же Милодора?.. — с несколько сумрачным видом напомнил Аполлон.
— Милодора жива и пребывает в полном здравии. Но, кроме этого, мне ничего не известно. На все остальные вопросы, которые вы зададите, сможет ответить только сам граф. И, я думаю, ответит, если вы посетите его...
Спустя часа полтора Аполлон уже сидел в роскошной гостиной в доме у графа.
Сам граф, как Аполлону заметил секретарь, в данное время занимался в кабинете письмами — по давно заведенному порядку. Далее секретарь не преминул сообщить, что порядок этот не нарушается ни для кого, разве что однажды было сделано исключение, когда господин Аракчеев явился по срочному делу в не назначенный час. Переписке же граф придавал большое значение, ибо по поручению правительства вел кое-какие дипломатические дела; посему маловероятно, уведомил секретарь — молодой человек с серыми быстрыми проницательными глазами, — что его сиятельство покинет кабинет или примет кого бы то ни было в течение ближайшего получаса.
Объяснив все это, секретарь завел разговор о вчерашнем наводнении — одном из самых сильных за всю историю города — перечислил разрушения, сведения по которым уже были известны графу, рассказал пару эпизодов, свидетелем которым был, но, видя, что Аполлон не поддерживает разговор, замолчал.
Уютно тикали старые английские часы, с улицы время от времени доносился шум проезжающих экипажей. Секретарь графа, присев за столиком у окна, перебирал с задумчивым видом какие-то бумаги, что-то дописывал; еле слышно шелестели страницы.
Дабы гость мог нескучно скоротать время, секретарь предложил Аполлону чаю. Аполлон выразил согласие, и молодой человек удалился сделать распоряжение.
Оставшись в гостиной один, Аполлон прошелся от стены до стены, стараясь унять волнение, какое охватило его, едва он вошел в этот дом; Аполлона все не оставляла мысль, что Милодора, любимая его Милодора, свет очей... находится сейчас где-то здесь же, под одной с ним крышей, и, быть может, уже знает, ей доложили, что Аполлон пришел... Но волнение, наоборот, еще более усилилось. Аполлон пробовал занять свое внимание чем-нибудь, заставлял себя разглядывать портреты, что были развешаны на стенах, приковывал свой взор к книгам в шкафах — настоящим фолиантам в сафьяне с золотым тиснением (в другое время он бы от этих шкафов не отходил), — однако ничего не мог с собой поделать; его все смущала полубезумная мысль, что вот-вот откроются двери и в гостиную войдет Милодора...
